Носатый и Фавн

Михаил Назаренко

Носатый и Фавн

Святочный рассказ

...Все яблоки, все золотые шары.

Борис Пастернак.

Все, что мы достоверно знаем об этом, стало известно исключительно благодаря пытливому уму и щедрому перу Плутарха. В одном из параграфов его диалога "Об упадке оракулов" (а именно семнадцатом) сказано следующее: Трирема плыла из Пилоса в Рим и остановилась возле гористого берега острова Пакса.

Декабрь - опасное время для путешествий морем: не стоит зимой беспокоить Нептуна. Но императорский приказ не знает времен года; и вот, корабль, идущий в метрополию, загружен особого рода товаром: всем, что еще не вывезено из обнищавшей полуварварской страны в холеную,

сытую, браво марширующую столицу. Камни. Обломки мрамора. Руки, бедра, головы забытых богов. Облупившаяся краска, выбитые глаза, алебастровая флейта, зажатая в обрубках каменных пальцев... Разбитые, растоптанные, униженные - не отличить Аполлона от сатира. По всей Элладе предприимчивые торговцы рылись в развалинах святилищ, разрушенных, быть может, еще во времена персидских войн. За находки божественный Октавиан Август щедро платил из государственных фондов. Злые языки, пока еще ходившие на свободе, прозвали императора "вазовщиком": он, почетный покровитель общества трезвенников при алтаре Доброй богини, испытывал необъяснимое пристрастие к старым амфорам, так что цены на них взлетели вдвое против прежнего. Олимп оставался равнодушен, а если порою гора и скрывалась за хмурыми тучами, в народе говорили: это атмосферное явление, - и археологический промысел не прекращался.

На этот раз Фортуна явно отвернулась от гробокопателей. Ввиду генеральной экуменической переписи населения отплытие задержалось и всей команде пришлось выстоять длиннейшую очередь в местную демографическую контору. Дурной знак - отложенное отправление, однако же весь первый день плавания корабль резво шел под парусами; только назавтра, когда время подбегало к полудню, Нот (южный ветер) дернулся и стих, вода под веслами загустела, словно мед, и надсмотрщик не мог заставить рабов сдвинуть трирему с места. Не помогли ни молитвы, ни жертвы.

Корабль застыл в проливе, меж густолесных берегов. В знобком воздухе шуршали невидимые крылья ангелов, летевших на восток. Под тусклым небом висела тишина. Она, как вода, густела, вбирая в себя шумы и голоса, и, когда мир уже дрожал от напряжения, прорвалась криком:

– Умер Великий Пан!

Таковы достоверные факты.

x x x

Мы не знаем наверное, но вправе предположить, что за несколько часов до описываемых событий, утром того же дня по улицам Рима брело существо, которое издали можно было принять за ребенка. Случайный прохожий, сумевший, по милости II богов, его увидеть, удивился бы не столько наготе мальчика (хотя, согласитесь, противоестественно ходить вовсе без одежды пронзительным декабрьским днем), сколько тому, что его ноги поросли густой шерстью и заканчивались копытцами, а из копны курчавых волос торчали аккуратные рожки. Заметив все это, случайный прохожий решил бы, что видит молодого фавна, и не ошибся.

"Ничего не видят эти люди, - в который раз подумал фавненок.
– Точно как дети малые. Что с них возьмешь - земнородные... Камни - они камни и есть". Он остановился и, прищурившись, посмотрел на бледное небо. Колесница выбралась из полосы туч, и возничий уверенно правил к зениту.

– Даже этого лишены!
– сказал он вслух и презрительно хмыкнул.
– Солнце - огненный шар! Глупости какие.

Улицами тянулся гнилостный запах разрушения. Налетел ветер и погнал по замерзшей грязи обрывки густо исписанного папируса - боги ведают, из каких разоренных библиотек.

Зашлепали сандалии. Фавненок наглым движением задрал вверх подол широкой паллы у проходившей мимо почтенной матроны и, не слушая ее криков, пошел дальше. "Если кто меня не видит, пусть пеняет на себя... Да, но как бы сегодня время убить, - думал он, выбивая скамейку из-под уснувшего сторожа, - Науськивать львов на гладиаторов? Пройтись по веселым домам? Тоже мне, фавн, ничего умнее

придумать не можешь..." Он вдруг широко, совершенно по-детски улыбнулся, потому что понял, куда немедленно пойдет. К своему лучшему другу; к единственному человеку, который его видел; к тому, с кем он не встречался уже целых два дня, - к носатому поэту.

Он развернулся и побежал к северной окраине города города полумертвых домов и осыпающихся фресок, бесконечных галерей, уставленных августейшими изваяниями; города, из одной части которого в другую нельзя было пройти без пропуска, и только невесомые фавны перепрыгивали демаркационные линии. Время от времени со стен еще Ромуловой кладки срывались камни и медленно падали в мягкие объятия плюща. Зарастали бурьяном свежевырытые котлованы; Август принял Рим кирпичным и собирался оставить его мраморным, но до сих пор больше разрушал, чем строил. Бессмертные старались избегать посещений города, хвастливо прозванного Вечным, но запах гнили проникал даже на Олимп.

Впереди показались болотистая петля Тибра и плоские крыши белоснежных вилл.

Первая встреча фавна с Носатым произошла при более чем скандальных обстоятельствах. Мальчишка, изнемогая от летней маеты, забрался в паркую тень северных садов, перелез через невысокую ограду, в один прыжок оказался на дереве, где и прилег отдохнуть, свернувшись в развилке ветвей. Что-то зашевелилось в траве неподалеку, он приподнялся на локтях и, высунув голову из листвы, увидел парочку, которая миловалась на траве, следуя всем премудростям науки любви, описанным в элегиях Носатого [*]. Глаза фавненка холодно блеснули. Он уже знал, ч т о сейчас им устроит и, отбив на коленках звучную дробь, приготовился действовать. Вдруг мужчина поглядел в сторону изгороди, прищурился и закричал: --------------------------------------------------------------------------

* Здесь и далее автор проявляет свое невежество. Поэма Публия Овидия Носатого (Naso) "Ars amandi" вовсе не является античной "Кама-сутрой"! (прим. ред.)

– Эй, парень, а ну, брысь отсюда! III

Фавненок оглянулся, успел было подумать: "Ну и ну, кто ж тут еще такой любопытный?" - и в этот миг тяжелая сандалия ударила его по затылку. Мальчишка завопил и вниз головой рухнул прямо в жгучие заросли. Боли он не почувствовал - и не с таких вершин падали; его захлестнуло удивление, смешанное с возмущением и, кажется, даже стыдом. Да где это в ид а н о, чтобы ч е л о в е к увидел ф а в н а, и не просто увидел, а дерзнул!..

А человек - огромный, голый!
– уже стоял над ним, сверкая совершенно бешеными глазами и гневно раздувая ноздри обереги нас Пан, а нос-то какой! В руке он зажал вторую сандалию и явно намеревался всыпать ею поганцу [**] по первое число.

– Врешь, не дамся, - прошипел фавн, стал в боевую стойку (он ева доставал Носатому до груди) и выставил рога.

Время застыло. Они стояли не шевелясь, и лицо Носатого медленно каменело. Рот у него приоткрылся. Цыкнул кузнечик, и мальчишку как ветром сдуло, а человек все еще стоял на месте, не отвечая на призывы Коринны.

Фавн протиснулся сквозь пролом в ограде, обошел крапивную чащу и по натоптанной тропинке поднялся к дому. Пройдя истертым мозаичным полом веранды, заглянул в одну комнату, поздоровался с пенатами, заглянул в другую, третью и, наконец, увидел хозяина.

Носатый сидел за рабочим столом и что-то писал, быстро и размашисто. Даже такие пустяковые задержки, как переход от строчки к строчке или макание пера в чернильницу, его явно раздражали. Фавну сперва показалось, что в комнате они одни, и только присмотревшись к сумеречному виденью в дальнем углу, он увидел, что это - молодая женщина в старомодной греческой одежде. Мальчик не сразу понял, кто она такая, а когда догадался, приветственно кивнул.