Ностальгия
Шрифт:
— Что вы себе позволяете! — отшутилась Вайолет. Голос шел откуда-то из глубины горла.
А почему бы ей?.. Порою легкомыслие мужчин отпугивает.
Но, оглянувшись через плечо, Хофманн продолжал наседать: словно докапывался все глубже. Надавил со всей силой, плоть к плоти. Она вскрикнула.
— Что?
— Все хорошо, — пробормотала она. Его колено приглашающе ткнулось ей в ноги; ноги послушно раздвинулись. Либерийский нефтяной танкер исчез из виду.
Дальше — больше; Хофманн нашептывал разные слова — ей, конечно, ей, ведь никого другого рядом не было; непристойности, ругательства.
Ну что ж, у Вайолет губы тугие, панцирь — крепкий.
Она с силой отпихнула Хофманна назад; на секунду тот беспомощно заморгал. Несколько
— Довольно, не увлекайся, — отрезала Вайолет.
Не спуская с него глаз.
— Беги-ка наверх, к женушке, — напомнила она. — Та небось заждалась.
Ее маникюр идеально сочетался с насмешливыми солнцезащитными очками.
Неотрывно глядя на нее, Хофманн потеребил лацканы — словно именно они контролировали мимику.
— Что-то долго они не спускаются, — сдержанно заметил он.
— Немногословная натура, — откомментировала Вайолет. — Ну, хоть что-то.
Она коротко рассмеялась; Вайолет умела быть суровой к себе самой.
Губы Хофманна сложились в тонкую решительную складку, по-прежнему бесцветную; лицо превратилось в картонную маску.
Теперь уже Хофманн, искоса наблюдая за ней, еле заметно улыбался.
— Слишком много на себя берешь, — фыркнула Вайолет, защищаясь, теряя почву под ногами. — Тоже мне, умник выискался. — Она пошарила в сумочке, ища сигареты. Жалкое зрелище!
— Кой в чем я разбираюсь, — ухмыльнулся Хофманн.
— Говорите, говорите!
Но Хофманн прав. Вайолет нашла сигарету, горестно закурила, словно его здесь не было. А затем вновь оглядела сверху встающий над водой Манхэттен, арену бесчисленных битв (уж эти молодые актрисы!), и ей стало еще хуже. Впервые Вайолет заулыбалась. Чуть не плача.
А Хофманн смотрел вниз, упершись локтями в парапет. Она протянула руку, погладила его по плечу.
Остальные уже возвращались; путешественники спускались вниз по ступеням. Вот-вот выплеснутся на широкую смотровую площадку.
— А я всегда это говорил, — твердил Гэрри, — голова у женщины пустым-пуста. Ничегошеньки внутри нет. Мы только что своими глазами в этом убедились.
— Ха! Скажете тоже! — запротестовала Луиза.
— Я ему по яйцам врежу, — пообещала Саша. — Сам небось не Родосский мыслитель.
— Чему вы смеетесь? — Она глядела на Норта из тьмы — в резкий солнечный свет. Для Кэддока тесный проем оказался препятствием не из простых.
Саша указала на Вайолет и Кена Хофманна: два четких силуэта на фоне неба; Кен, протянув руку, дает прикурить. Прямо как на картине; и смотрятся очень по-нью-йоркски.
— Так все же, что вас сподвигло на это путешествие? — полюбопытствовала Вайолет.
Хофманн зажег сигарету: вот вам и ответ. Подразумевающий случайность.
Саша держала Норта под локоть.
— Какой чудесный снимок! Прямо как в сигаретной рекламе. Про что же там было-то?
— У меня нет телевизора, — напомнил ей Норт, но послушно уставился на пресловутую пару.
— «Стайвесант», [102] — предположила Гвен.
102
«Питер Стайвесант» — марка сигарет; названа в честь Питера Стайвесанта (1592–1672), губернатора голландской колонии на месте нынешнего штата Нью-Йорк.
— Точно!
«Междунарооодный паспорт…
В мир удовольствий…»
— Вайолет снималась в одном из этих роликов, — доверчиво поведала Саша. — А вы разве не знали?
— Ну, всем понравилось? — обернулась Вайолет. — Как там вид?
Джеральд хохотал. Лицо его словно расплылось вширь от горизонтальных морщинок, а голова подпрыгивала вверх-вниз. Неестественный какой-то смех.
— Там наверху кто-то написал: «ОЗЗИ, ДОМОЙ!» Представляете?
— Вот уж не ожидал, — нахмурился Дуг.
—
Вот она, тщета бытия — забрались на головокружительную высоту и лазаем внутри медной головы вверх-вниз… Море — как грязное зеркало. Но Борелли был не из тех, кто долго предается отчаянию; по лицу видно, что мысли его уже приняли иной поворот.
— Вперед, к новому приключению! — воскликнула Саша. И пихнула локтем Вайолет.
А Луиза обернулась к Борелли.
Бесперебойную работу бачка обеспечивают: поплавковая камера, плечо рычага и стержень-толкатель, два клапана, входное-выходное отверстие и три-четыре шплинта из мягкой стали. А еще — сливная цепочка и проволока, с помощью которой она крепится к спусковому механизму; цепочки обычно снабжаются гладким фаллическим деревянным набалдашником или металлической скобкой. Современные бачки — сейчас они правильно называются ватерклозеты — обзавелись хромированным толкателем, что ходит внутри цилиндра: революционное эстетическое усовершенствование! Когда спускаешь, на дне бачка открывается отверстие, высвобождая водяной поток. Поплавок (шарик) повисает в пустоте и тем самым открывает клапан, впуская внутрь новую порцию воды. Поднимаясь вместе с уровнем воды, поплавок постепенно возвращается к горизонтальному положению и наконец отключает воду: ревущий поток сменяется бульканьем, шипением, слабым тонким посвистом — и тишина. Бачок снова готов к действию. Размером с грейпфрут, не больше, поплавки изначально штамповались из обесцвеченной меди; предполагалось, что таким износу нет. Но не раз и не два случалось — особенно в последнее время, главным образом в отелях Венгрии, Латинской Америки и Нидерландов и в конце манхэттенских улиц, — что медный поплавок приходил в негодность.Менеджер, вызванный зачастую в глубокой ночи, мог лишь продемонстрировать ручной метод наполнения бачка: довольно, чтобы свести концы с концами. Встаньте на сиденье; приподнимите крышку бачка; потяните вверх медный поплавок, воспроизводя знакомые булькающие звуки, пока тот не окажется в горизонтальном положении. В Южной Италии и в некоторых городах России «менеджеры» приносят пластиковое ведерко с водой — и считают свою миссию выполненной. В слаборазвитых странах с большим притоком туристов порою отрываются цепочки. Десятки деревянных и пластиковых стульчаков трескаются под ежечасным напором. Даже в недавно построенных гостиницах кнопки спуска имеют привычку застревать. От постоянного использования цилиндр выходит из строя. Истираются клапаны. После целого дня блужданий по базарам и бесконечному музейному паркету так раздражает возвращаться к протекающему или «шепчущему» бачку. Вызываешь менеджера. А сколько гладких, низко посаженных пластиковых бачков прожжены сигаретами — обезображены пятнами цвета человеческих экскрементов? Эффективность туалета от того, возможно, и не страдает, менеджера вызывать нет смысла, но пятна оскорбляют взгляд — как зримое свидетельство людского потока, как густой запах статистики, подобно завалявшимся в комоде булавкам для волос или скользкому обмылку в ванной.
Иные живописные страны, богатые белокаменными постройками и пейзанами в черном, принимают более двенадцати миллионов туристов в год. «Более» — иными словами, двадцать четыре миллиона рук, двадцать четыре миллиона каблуков протирают коридоры, двенадцать миллионов испражнений, регулярных и нерегулярных, с которыми надо что-то делать. Набор клапанов, медных поплавков и самодельных цепочек, стульчаки и проржавевшие, но совершенно необходимые шплинты нуждаются в ремонте, денно и нощно, без перерыва, не говоря уже о загрузке канализационной системы, едва ли не с превышением просчитанного диаметра подземных коммуникаций. А куда ж девается все это дерьмо — вес его и масса?