Новая эпоха
Шрифт:
— Да нет, в этот раз боюсь, что по мужикам, — из колонки донёсся смех всей бабьей троицы.
Предупредил супружницу, отключил аппарат, щёлкнул рубильником питания, затем муфтой привода генератора, выхожу из-за ширмы.
— Всё, на сегодня закончили. Ты, Тонгета, тоже до завтрашнего утра свободна, — отпустил я секретутку, когда она прибралась на столе, — Вот теперь, Идобал, мы займёмся наконец и твоим делом, — договаривая, я уже и кобуру подмышечную с револьвером на одно плечо накинул, и перевязь с мечом на другое, и плащ на оба. Запер кабинет, передал ключи дежурному охраннику, уже на выходе из здания зашли в караулку, где финикийцу вернули его сданную при входе фалькату, а я забрал Бената
"Министерство" Васкеса — буквально через площадь. Охрана у входа уже в курсе, начальник караула знает нас всех прекрасно — даже Идобала разоружать никто не потянулся. Входим, подымаемся наверх, а в приёмной уже и оболтус идобаловский сидит — под конвоем, но без кандалов, и не скажешь по нему, чтобы в эти дни с ним хреново обращались.
— У досточтимого сейчас одна из арестованных сектанток и Аглея, но он велел впустить и тебя сразу, как только ты придёшь, — сообщила мне секретутка нашего мента, — Почтенный Идобал может пока посидеть здесь и поговорить с сыном — их вызовут…
А в кабинете — картина маслом — одна из повязанных нами в ходе операции "Дихлофос" менад-кампанок в позе провинившейся школьницы, с кислой мордашкой, в ручных кандалах, порядком замызганная, да ещё и носом хлюпает — явно, в отличие от пацана-финикийца не в отапливаемой ВИП-камере сидела, а в обычной, которая ни разу не санаторий.
— Извини, Макс, не успел тут немножко. Зато ты только посмотри, какая перед тобой важная сеньора! — испанец изобразил дурашливый поклон в сторону арестантки, — Сама "несравненная и дионисолюбивейшая" Елена Неаполитанская!
— Я думал, ты её давно уж засудил и вздёрнул высоко и коротко, — подыграл я ему, — Ведь ясно же с ней всё и так, и пробы на ней негде ставить, — на самом деле я даже имя-то её слыхал впервые, хоть мордашка смутно и припомнилась по той операции.
— Да вот, Аглея за неё просит — даже не знаю, как теперь и быть, — ухмыляется он при этом одними глазами, а морда серьёзная, кирпичом.
— Ну, нашёл проблему! Просто монету кинь — если миликоновская харя наверху окажется, так царь у нас — гарант законности, вот и вздёрни её на хрен, а если конь — ну, у нашей солдатни хрены, конечно, не конские, но всей центурией, это где-то оно то на то и выйдет — пусть тогда молит своего Диониса, чтоб здоровья ей дал достаточно…
Мы с ментом ржём, потом зацениваем стати кампанки, технично прикидываем, спорим и склоняемся к идее заключить пари на пару-тройку денариев, скольких солдат подряд эта несчастная выдержит, а сидящая рядом Аглея глядит на нас, аж рот раскрыла, и глаза чуть ли не с блюдца. А Васкес, заметив это, и говорит ей:
— Ты глазами нас не сверли, ты переведи ей, что её ожидает божий суд — самый справедливый на свете. Мы, простые смертные, можем ошибаться, но боги всегда правы.
Массилийка, отчаявшись прожечь в нас глазами дыры, переводит, кампанка в ужасе, а ближе к последним фразам гетера снова оглядывается на нас и вдруг улыбается уголками рта — дошло наконец, что прикалываемся.
— Ты переводи до конца, — говорю ей, — И объясни ещё, что у нас центурии не римские, а полного состава — ровно сотня человек.
Технически это уже несущественно — вряд ли кампанка выдержит и полсотни, и сама она понимает это прекрасно, так что осознать всю серьёзность момента ей нетрудно.
— С одной стороны, вроде бы, она и не так замарана, как остальные — не убивала, не пытала, не подстрекала к вымогательствам, да и на опиум людей сама не подсаживала, — теоретизировал между тем Хренио, — Но с другой — определённо была в числе активистов секты и вовлекала в неё здешнюю молодёжь, которой немало погибло в ходе операции, и это тянет на полноценную виселицу. Ну, разве что если только…
— Что-то всё-таки можно сделать? —
— Можно ПОПРОБОВАТЬ, — уточнил Васькин, — Фабриций против кампанцев настроен жёстко, и я не уверен в его согласии, но в принципе вербовку агентуры из этих сектантов он мне разрешил. Может статься, что я и смогу уговорить его насчёт одной не слишком замаранной в тяжких преступлениях кампанки — если увижу в этом смысл и если буду уверен в том, что не пожалею об этом позже.
Массилийка, проникшись, залопотала с арестанткой по-гречески со скоростью хорошего пулемёта — мы оба едва успевали разобрать только отдельные слова и понимали только с пятого на десятое…
— Елена говорит, что согласилась бы на ВСЁ, — по глазам обеих было предельно ясно, что понимается под этим "всё", и не менее ясно то, что кампанка готова разлечься и раздвинуть ноги хоть прямо сейчас и хоть прямо на столе, — Но только не это. Это было бы предательством по отношению к братьям и сёстрам по вере, — переводя, Аглея и сама явно не была обрадована, — Боюсь, я не смогу её убедить. Нельзя ли ей заслужить снисхождение как-нибудь иначе? — и улыбается эдак намекающе.
— Хренио, хочешь поржать? Нарочно — хрен придумаешь! — прикололся я, — Я звоню домой, а моя там с твоей и с Юлькой лясы точит. Я говорю своей, что задержусь по тому же делу, что и ты, и Юлька тут же версию выдала, что мы с тобой по бабам втихаря прошвырнуться намылились, а тут — прикинь, нас с тобой как раз на это и подбивают, — и мы оба расхохотались.
— Для "как-нибудь иначе" у нас и без неё женщин достаточно, — ответил мент, когда отсмеялся, — А от неё мне нужны имена и адреса тех, кто ещё не втянут в секту, но помогал ей или намеревался помогать.
— Для Елены это предательство, — перевела гетера ответ арестантки.
— А чего ты хотела? — испанец обратился к кампанке напрямую по-гречески, — И невинность соблюсти, и капитал приобрести? Так в жизни не бывает. Или ты с ними, или — с нами, и от этого будет зависеть твоя дальнейшая участь. Да, это — предательство, если уж называть вещи своими именами, но и предательство тоже бывает разным. Вряд ли ты расскажешь мне что-то такое, чего бы я не выпытал у прочих ваших, да и уже известного мне вполне достаточно, чтобы всех их вздёрнуть высоко и коротко. В чём ухудшится их судьба от рассказанного тобой? Зато на тайной службе у нас ты сможешь спасти многих других — тех, кто ещё на распутье. Почитайте своего Диониса сами, развратничайте в его честь друг с дружкой — не за это мы вас преследуем, а за мошенничества, вымогательства, убийства и вовлечение местной молодёжи. Любого из сочувствующих вам, которого ты отвратишь от преступной деятельности, ты спасёшь тем самым от гибели при облаве или от петли на шее. Это, по-твоему, тоже предательство? Пусть оступаются и гибнут оттого, что некоей Елене Неаполитанской захотелось героически пасть, но остаться чистенькой? Я не тороплю тебя с решением, можешь подумать пару-тройку дней. А чтобы тебе лучше думалось, эти дни ты проведёшь не в вашем холодном обезьяннике, а в тёплой одиночной камере — у нас как раз одна такая освободилась. Увести — в пятую одиночную!
Конвоир увёл кампанку, а Хренио, ухмыльнувшись нам с Аглеей, нырнул за такую же ширму, как и у меня, после чего оттуда донеслись характерные щелчки…
— Чем эта неаполитанка отличается от остальных? — спросил я массилийку, — Не просто же так ты хлопочешь именно за неё?
— Я хорошо знаю её по Коринфу. Елена училась вместе с нами в школе гетер.
— Что-то я не припоминаю её в вашем выпуске.
— Её выгнали из школы, не допустив к испытаниям.
— Так, так! — я поднапряг память, — Меропа рассказывала мне, кажется, о трёх любительницах разгула — одна уже была выгнана, а две сидели под замком?