Новая жизнь
Шрифт:
ну, смерть, смотри, смотри, ушедший друг,
как нас пронял не за тебя испуг,
как мы стараемся забыть скорее
что тут.
Пустых бутылок батареи
свидетельствуют о большом труде
проделанном - залить глаза беде.
45.
Поэт - он как-то с вечностью в сношеньях
тяжолых, несвободных, ну а здесь
читающей России и родне
постыдно безразличен. Кто из нас
читал его, по памяти кто может
хотя бы
тебе земля - твоих черновиков,
беловиков слагаем груду в гроб -
весь труд твой долгий также мертв, как ты,
уныл, как намогильные цветы.
Труд трупа - нет, нет - я не каламбурю,
в моей душе смятенье, гнева буря.
Я встал, качаясь, и заговорил.
46. На смерть поэта.
Испытаны условья смерти,
проделаны ее дела,
в декабрьской снежной круговерти
она на сердце так легла,
легко, свободно и безбольно,
что верим в сказки смерти вольной,
мол, в райски области спеша,
тропою узкой и короткой,
как вервь петли, как глоток водки
спасётся беглая душа.
47. На смерть поэта.
Но он, качающийся в петле
так не похож на беглеца
удачливого - этот свет ли,
тот свет на лике мертвеца
отражены, свет искаженный
страданием по обнаженной,
по коже содранной, след свеж,
скользит, синеет, обвивает,
по шее тут и там мелькает...
Сними его, петлю разрежь...
48. На смерть поэта.
Он был поэт, и он любую
смерть заслужил, а может быть,
он сам бы предпочел такую
двусмысленную - во всю прыть
дурную, собственную - прыгнуть,
в нелепой пляске тело выгнуть,
так приподняться над судьбой,
над даром малым - хочешь славы,
так выбираешь путь неправый
и ног не чуешь под собой.
49.
Я выпил, не садясь, и продолжал
в иной манере, чуть спокойней что ли...
Убили. Как злодейская рука
давала яды, петли надевала,
подушками душила?
– интерес
вполне сыскной я разумею к смерти,
ищу я доказательства и есть
уже доход от поисков. Улики
лежат в моём кармане, я пока
их в дело не пускаю - разобраться
тут надо окончательно - и только
потом определить кому и сколько.
50.
Прощай, друг Павел, в худшие края
отправившийся, там тебе не будет
ни
ни стыдных здешних радостей в которых
сподвижница твоя сидит тут, блядь,
пьянющая, подмигивает мне -
ее делили мы с тобой при жизни,
так что ж не позабавиться на тризне.
51.
Крик, шум. Визжали женщины, мне кто-то
несильно в морду, я кому-то в морду
и даже протрезвел чутка. Потом
сел, плакал, угрожал, винился, пил,
все как-то позабыли про меня,
свои пошли меж ими разговоры,
трезва Марина, сквозь дрожащи слёзы
смотрела на меня в упор и так
уныло, преданно, что мне неловко стало,
не может быть, чтоб так меня желала?
52.
Мы расходились медленно, была
ночь мутная, мне плохо было, но
смог пересилить дурноту свою,
за вами увязался легкой тенью
и проследил. Ты, жившая в Кузьминках
в панельном старом доме у оврага,
казалась мне опаснее той прежней,
незнаемой, таинственной, кого
искал так неудачно. Дом стоял
и я твою окрестность узнавал.
53.
Ты обросла приметами из жизни
теперешней, всегдашней, настоящей,
и стало ощутимо мной твоё
присутствие, сходились, расходились
в пределах МКАДа наши расстоянья,
я сразу понял до конца опасность
наставшую...
Такая стала ясность.
II. часть.
1.
Я начал осторожничать сменил
замки - а что, вдруг сохранила ты
ключи с времен тех давних, когда я
ждал, к дому подходя окно увидеть
раскрытым, освещенным - гостья в доме
и, значит, счастлив я, тобой любим,
но и сейчас сквозь страх и неприязнь,
почти надеюсь - вдруг увижу свет,
где быть его не может, тёплым, жёлтым
залитое пространство. Передерну
затвор, в квартиру крадучись войду,
сам погасить забыл, сам смерти жду.
Играюсь сам с собой в дурные игры,
где выиграть нельзя - такие выбрал.
2.
Декабрь к концу катился. Новый Год
маячил невдалёке, и казалось,
что хватит мне событий с этой датой,
почти прошедшей, что-то ведь зависит
от наших мет, границ и потому
до января затишье обеспечат
мне боги зимние. Оборонят, подлечат.
3.
А там я, отлежавшись, отоспавшись,
сам захочу движухи, сам начну
ломиться в двери, донимать звонками,