Новеллы моей жизни. Том 1
Шрифт:
Двенадцать ночи. Завтра в девять утра репетиция, а спать идти не хочется — целый день не виделись, и он еще… не 4обедал. За обедом этим часа в два-три ночи надо рассказывать о новых постановках, кто будет играть куклу Мальвину, кто лису Алису — иначе он не переключается со своих торговых дел и совсем не будет спать. Вот с двенадцати ночи и начинаешь «взывать» по телефону. Телефонов на его письменном столе четыре, и по всем один ответ:
— Работаю, жди, скоро приду.
Вейцер поразительно сочетал молчание, кажущуюся угрюмость с излучением пламени глаз. Сиянию его глаз я удивлялась много раз, но особенно запомнилось 31 декабря 1936
Какое счастье делать что-то для человека, который так может ценить и радоваться даже маленькому вниманию!
— У меня еще никогда не было елки. Детство он провел в бедности — такими словами
об этом никогда не говорил, но два эпизода врезались в память с его слов.
— Больше всего я боялся субботы. Мать Хана сажала в одно корыто нас троих — брата Иосифа, брата Наума и меня — и мыла одной мочалкой. Маме было некогда, мы вертелись, мыло попадало в глаза — крик, подзатыльники. Мальчишки были мы грязные — бегали босиком по лужам, а корыто одно. Я один раз сказал: «Бог, если ты есть, сделай, чтобы не было субботы».
Он провел детство в местечке Друя бывшей Виленской губернии, на берегу Западной Двины. Две пароходные фирмы конкурировали друг с другом: «Кавказ и Меркурий» называлась одна из них, «Самолет» — другая. Конкуренция повела к рекламному снижению цен на билеты, и в конце концов одна из фирм в пылу азарта объявила, что будет провозить пассажиров бесплатно и каждый, кто предпочтет именно данную фирму, получит еще бесплатно и булку.
Услышав это, мама Хана решила немедленно послать маленького Израиля погостить в город Дисну к Нейме, папиной сестре.
Но когда мальчик пожил там несколько дней, рекламная кампания кончилась, цена на пароходные билеты по-прежнему осталась дорогой, и много унижений пережил мальчик, слушая попреки тетки:
— Интересно, кто это будет теперь тратить деньги тебе на обратный билет?!
Когда он подрос, в реальное училище не попал из-за процентной нормы, но блестяще сдал за весь курс экстерном [55] .
В Казани сдал экзамены и был принят на юридический факультет (из 350 евреев могли поступить только 18 самых лучших — 5 процентов нормы). В 1912 году в Казани был зачитан среди профессоров и студентов его реферат по социальным вопросам, который привлек внимание полиции, и после участия в студенческой демонстрации против Ленского расстрела Вейцер был арестован и выслан из Казани. Это был не единственный арест, трудности нагнетались. Однако И. Я. Вейцер умудрился окончить два факультета в Казанском университете и физико-математический в Политехническом институте в Ленинграде (три высших образования). О периоде жизни в тогдашнем Петербурге Израиль Яковлевич рассказывал мне сам:
[55]
Это уже пишу не с его слов, а со слов его брата — Наума Яковлевича Вейцера.
— Моей главной надеждой на первые дни был новенький учебник — рубль стоил. Так было обидно — букинист дал сорок пять копеек. Почему? Учебник совсем новенький был, а пятьдесят копеек, знаешь, какие для меня были деньги!
Ел в столовой, где прочел надпись: «Покупающий хотя бы на одну копейку гарнира может есть сколько угодно
О его немногословии ходили неподкрепленные фактами легенды.
«Краткость — сестра таланта». А талантлив в своей работе он был по-настоящему. Его докладные записки в Совнарком умещались на одной странице, а то и в несколько строк, но решения всегда были положительные. Ему верили. За этой краткостью была абсолютная продуманность во всем, исчерпывающее знание вопроса.
— Когда Израиль Яковлевич готовит материал, с ума сойти можно, — жаловался мне его первый заместитель Михаил Иванович Хлоплянкин. — Он изучает такое количество докладов, фактов, протоколов — точно это не текущий вопрос, а докторская диссертация!
Но как его ценили! Доктор, прикрепленный к нему, наведывался почти ежедневно — здоровым при том образе жизни, который вел Вейцер многие годы, он быть не мог.
Вейцер больше всего на свете ценил и берег доверие партии. Когда он уезжал по делам за рубеж и оставлял мне ключи от несгораемого шкафа, между нами неизменно происходил один и тот же разговор.
— Я тебе все оставляю.
— А что у тебя есть? Взгляд строгий и удивленный.
— Партийный билет и ордена.
За границей у него был «белый лист» — все его расходы правительство признавало своими. Как дорого это было ему и как дешево обходился государству его белый лист!
Он для меня был идеалом большевика-ленинца.
Однажды он обратился ко мне как к «знаменитому режиссеру», называя на «Вы»:
— Скажите, что вам было труднее делать — праздник в Большом театре или елку на Манежной площади?
— Конечно, в Большом легче.
— Сколько вам заплатил Московский Совет за Большой театр?
— Меня премировали благодарностью, пятью тысячами и машиной М-1.
— Значит, если Московский Совет дал вам пять тысяч, Наркомторг должен заплатить вам по крайней мере шесть?
— Наверное.
— А если вы — жена наркома?…
— Тогда, наверное, не заплатят ничего.
— А если я вас буду любить за это еще больше?
— Тогда мне будет как раз достаточно.
Как трудно найти слова, чтобы написать о том, кто был самым большим счастьем и самым страшным горем моей жизни.
Но о горьком не хочу говорить: есть раны, которые не заживают, а причинять боль себе и другим — зачем? Я его потеряла.
Но он навсегда со мной в сердце и памяти.
Мозаика счастья
Уехать в отпуск было мне всегда очень трудно… А как театр без меня — вдруг что-нибудь случится, а меня нет… А как же я без театра? В сердце и мыслях — круговращение неоконченных наших дел и новых планов… Но когда вершина счастья, вершина мечтаний была достигнута — Центральный детский создан, — выяснилось, что силы мои поизрасходовались, врачи решительно потребовали отпуска.
И вот меня принимает «Барвиха». Говорят, это один из лучших санаториев мира. Верно, так оно и есть. В Барвихе огромный сад, река, лес, отличные врачи. Радостно отдыхали и лечились там в тридцать седьмом многие ученые, государственные деятели, выдающиеся артисты, среди которых был и сам Станиславский…