Новеллы
Шрифт:
Он и сам размяк от своих слов. В голосе у него звенели задушевные нотки, и это окончательно покорило Амалию. А когда мистер Брайтинг взял ее руку и погладил, из глаз девушки упали две слезинки. Но тут она заулыбалась и стала еще привлекательнее.
— А знаете что, мы, пожалуй, пристроим и вашего отца, несмотря на больную ногу. Мне нужен еще один сторож для хлебного склада. Там, откровенно говоря, здоровые ноги и ни к чему. Надеюсь, у меня он будет получать не меньше, чем у Зелигсона. Само собою разумеется, от пьянства ему придется отучиться. Я еще поговорю с управляющим.
Мистер
Амалия чуть не запрыгала от радости. Как ребенок, схватила обеими руками руку мистера Брайтинга.
— Как мне вас благодарить? Вы такой добрый!
Мистер Брайтинг охотно протянул ей руку и даже зажмурился, пока она пожимала ее.
— Мисс Амалия, а что, если мы с вами выпьем по стакану за… за здоровье вашего отца и его новое место? Я думаю, мы вправе себе это позволить.
Они чокнулись и стали пить. Мистер Брайтинг плутовато смотрел на Амалию, взглядом и мимикой подбадривал ее: еще, еще! Счастливая, польщенная любезностью гостя, она пила — медленно, с перерывами. Глаза у нее заблестели, взгляд стал улыбчивым.
Мистер Брайтинг снова наполнил стаканы и придвинулся поближе.
— В жизни было бы меньше зла, вернее говоря, можно было бы в значительной степени парализовать его, если бы бедные больше доверяли имущим, а имущие великодушно протягивали руку бедным. Все мы дети одной нации, все мы — граждане одного демократического государства. Больше доверия, мисс Амалия! За взаимное доверие!
Теперь ее уже не нужно было подбадривать. Она звонко чокнулась и пила, глядя смеющимися глазами на гостя.
Мистер Брайтинг еще раз налил стаканы и вместе со стулом придвинулся к девушке.
— Вот поэтому я и говорю… Я отчасти виноват в несчастье, случившемся с вашим отцом… Я сознаю свой долг перед вами. Вам тяжело работать в прачечной. Вы губите свое здоровье, а получаете смехотворное жалованье. Вы рождены для иной жизни. Вы прекрасны, как мадонна, но никому до этого нет дела… Видите ли, у меня в конторе из рук вон плохая регистраторша. Управляющий уже, кажется, ее уволил, а если еще нет, то уволит завтра. Работа у вас там будет легкая, а жалованье — большое. Летом вы будете работать часа по два у меня на дому. Вы, право, не пожалеете. Идет? Тогда выпьем за это!
Они чокнулись так, что вино пролилось на пол. Держа стакан одной рукой, другую мистер Брайтинг положил на локоть Амалии, провел по плечу и обвил ее шею. Потом поставил стакан, обнял ее, привлек к себе. И засмеялся, потому что губам стало щекотно от волос, когда он потянулся поцеловать ее в ухо.
— Ты у меня будешь наряжаться, как леди, у тебя будет псе, чего ты захочешь… Ты будешь кататься в автомобиле. У тебя будет верховая лошадь… Я найму для тебя горничную. Я хочу этого…
Когда мистер Брайтинг встал и откинул назад ее голову, чтобы в последний раз поцеловать и заглянуть в затуманенные глаза, лицо его на миг стало серьезным. Он проговорил привычным резонерским тоном:
— Видите, милое дитя, никогда не надо впадать в отчаяние. Пути судьбы неисповедимы. И каждому несчастью сопутствует счастье. Я думаю, что ваш отец первый скажет это. Передайте ему от меня привет!
1922
БЛАГОДЕТЕЛЬ
Жан
Уже третий час он сидел на краешке стула позади вертящейся вешалки, на которой висела одна поношенная дамская шляпа с надломленным страусовым пером. У ног Жана Морена стояла пара грязных калош, причинявших ему некоторое неудобство: отодвинуть их он не решался, а протянуть над ними ноги казалось ему неприличным. И все-таки, как уже было сказано, он чувствовал себя почти счастливым, попав в переднюю своего патрона. Во всяком случае, он счел это хорошим предзнаменованием. Первые два часа прошли быстро. Третий тянулся уже медленнее. Жан Морен отчетливо слышал бой часов в столовой, сыгравших перед этим мелодию из оперетты «Мадам Сан-Жен». Он подумал, что обычно в это время пил какао и, побранив жену, ложился в постель. Его стала разбирать скука, клонило ко сну.
Лакей Пьер и горничная Жозефина несколько раз проходили мимо — из кухни и лакейской в столовую. Каждый раз они останавливались и любезно заговаривали с ним. И притом без малейшей иронии во взгляде или насмешливой нотки в голосе. Это Жан Морен тоже счел хорошим предзнаменованием. Он надеялся на удачу.
Проходя мимо в третий раз, Пьер снова остановился и возобновил дважды начатый разговор:
— Стало быть, у вас пятеро детей?
Жан Морен снова принялся рассказывать вполголоса, незаметно поглядывая на двустворчатую дверь.
— У меня их было шестеро. Шестого, Эмиля, — он у меня старший, — услали в Алжир. Еще с малых лет слабоват грудью…
Он осекся — нога его снова коснулась калоши — и взглянул на Пьера. Ведь мог бы, думал он, переставить калоши на другое место, а сам на это не решался.
Но Пьеру нужно было отнести в столовую какую-то блестящую посуду. Он не только не убрал калош, но даже не дослушал Жана Морена. Видимо, рассказ не интересовал его. Убежал, как и в первый раз и во второй раз. Но Жан Морен, не избалованный вежливостью хозяев и их слуг, был польщен и этим небольшим вниманием.
Затем вошла с полной вазой фруктов Жозефина, тоже направлявшаяся в столовую. Подняв вазу к люстре, она сказала:
— Смотрите, как блестят эти яблоки. Это гранаты. А это персики. Нам каждое утро присылают с юга ящик свежих фруктов!.. Вы когда-нибудь ели гранаты?.. У вас есть маленькие дети?.. Фу, да вы ведь уже старик… Да, да!
Из столовой ее тихо позвал Пьер, она откликнулась. Затем ушла.
Жан Морен переставил ноги. Из-за этих калош он все время сидел бочком, так что онемела левая нога. Он посмотрел на яркую люстру и заморгал глазами. Они у него не переносили яркого света и слезились.