Новейшая оптография и другие занятные истории. Сборник рассказов

Мерцалов Игорь Валерьевич

Как раз в это время собачки в реальности и на холсте, изучив друг друга, принялись собачиться.

– Грузите, – кивнул Захап слугам. Подойдя к Сударому и вынимая бумажник, он тихо спросил: – И когда же этот негодяй покажет своё истинное лицо?

– Вы про зятя? Скажите, а в жизни он часто своё истинное лицо проявляет?

– Конечно, нет! Хитер и скрытен…

– Так почему вы думаете, что портрет должен быть глупее? Ну, вот… А деньги – в кассу, пожалуйста. По три рубля с персоны и по рублю со слуги.

– Это за собачку – полтора выходит? – «высчитал» Рукомоев, шелестя ассигнациями.

– Пусть

будет полтора, – согласился Сударый, у которого в прейскуранте домашние животные отдельно прописаны не были: они снимались либо вместе с владельцами бесплатно, либо по одной цене с разумными, если позировали в одиночку.

Унесли портрет, и клан истёк из ателье. Персефоний закрыл дверь за последними его представителями и гордо сообщил:

– У меня получилось, Непеняй Зазеркальевич! Никто даже…

Он оборвал себя и резко шагнул к Сударому, загораживая его. Тот, обернувшись, увидел, что Молчунов, отделившись от клана, сумел незаметно остаться в приёмной. Но, конечно, тревога упыря была напрасной, ничего противозаконного прямо в эту минуту Незагрош не замышлял.

– Готовьте рапиры, господин оптограф, – прошипел он.

– Вы углядели в снимке что-то, порочащее себя? – удивился Сударый.

– Сейчас – нет. Но вы все же сделали совершенный снимок! И какую пьесу в этом театре теней на холсте сыграют завтра?

– Это, простите, зависит только от вас.

– Готовьте рапиры. Авось, успеете ими воспользоваться, хотя я в этом и сомневаюсь. Если хоть что-то пойдет не так, я вас уничтожу.

С этими словами он скользнул за дверь и смешался с кланом, грузившимся в повозки.

* * *

На завтра был запланирован только один снимок, поэтому остаток дня Сударый посвятил исследовательской работе вместе с Персефонием в качестве лаборанта. Стеклянная пластина была подвергнута многочисленным измерениям и анализам, результаты которых неизменно восхищали оптографа. В частности, он сумел измерить духовную – личностную – энергию, излучаемую образами, и нашел, что её количество строго пропорционально количеству, излучаемому живыми существами. Коротко говоря, это свидетельствовало о высокой самостоятельности образов.

У Сударого не было ни сложной аппаратуры, ни могущественных многофункциональных артефактов для более глубоких исследований, но даже элементарных результатов было достаточно, чтобы удивить мир научной магии и привлечь к этой уникальной пластине самое пристальное внимание крупнейших учёных.

– Это не стыдно и опубликовать, – бормотал он себе под нос, записывая данные.

На всякий случай зафиксировал и совершенно субъективное утверждение Персефония, будто образы на пластине даже пахнут – несильно, но достоверно.

Вечером Персефоний, обойдя ателье и закрыв все двери, сдал ключи Переплёту и ушёл: в подотделе у него был выходной, и он кому-то назначил свидание, благо, выданная Сударым премия позволяла повеселиться от души.

Оптограф устроился в гостиной перед камином, в котором трепетало иллюзорное пламя, раскурил трубку и стал читать пришедший сегодня журнал «Маготехника – юности». Издание, ориентированное на студентов, было достаточно серьёзным и не чуралось неожиданных

идей.

Время от времени Сударый поглядывал на стеклянную пластину, установленную им на каминной полке.

До сих пор образы вели себя прилично. Возможно, их несколько сковывало то, что оптограф с помощником полдня их изучали – хотя по условиям и равнодушные к реальному миру, они всё же несколько нервничали под пристальным вниманием, и собачке даже сделалось дурно. Но потом, как видно, они пообвыкли, а на каминной полке расслабились совершенно.

Часов до девяти на пластине царила идиллия, и Сударый даже сумел сосредоточиться на чтении. Всё же мир снимка ничтожен по сравнению с реальным, в нём существует минимум раздражителей, а значит, минимум причин для выявления всей сложности характеров, которые несут в себе образы.

Сударый успокоился, подумав, что у Незагроша Молчунова, пожалуй, не появится повода приводить в исполнение свои угрозы: в мире пластины ничто не могло измениться. Сударый вернулся было к чтению, но вскоре заметил краем глаза какое-то ритмичное движение на снимке.

В основном там всё было по-прежнему: Нахап дремал, Прокрут о чём-то беседовал с Профицитою, имея при этом вид чрезвычайно, просто государственно умный, Незагрош с Запятуньей держались за руки и время от времени целовались, Наварчик под неусыпным присмотром мадам Полисьен играл с собачкою. А вот между Захапом и Хватуньей происходил напряженный разговор. Рукомоев с видом стоика вышагивал от края к краю снимка, а супруга что-то ему втолковывала.

Судя по лицу, можно было заключить, что ей самой страшно неприятно открывать мужу горькую правду, но если не она его просветит относительно его недостатков – то кто же?

Внезапно сорвавшись, Рукомоев явственно велел ей помолчать, шагнул к Незагрошу и… потребовал у него документы. Не снимая одной руки с плеч Запятуньи, Молчунов другой вынул из парадного сюртука паспорт и протянул тестю. Тот углубился в изучение документа, к неудовольствию спутницы жизни, определённо ждавшей от него более решительных действий. Потом потребовал ещё какой-то бумаги, кажется, чиновничьего аттестата – Сударый не разглядел, но бумага в кармане у Молчунова нашлась. Улыбка Запятуньи между тем угасла, она вдруг зарыдала, это было очень некрасиво, и Сударый вышел, чтобы налить себе чаю.

Когда он вернулся, сцена слегка изменилась. Мадам Полисьен устала-таки бдеть и переключилась на бутылочку, извлечённую из складок платья, Наварчик с собачкой уже дрался, а Захап Рукомоев чего-то требовал у брата, указывая рукой на ненавистного Незагроша. Прокрут быстро вдохновился, оставил Профициту, которая ещё минуту продолжала согласно кивать, как делала, пока слушала супруга, и братья стали обходить Молчунова с флангов.

Однако операция их провалилась: мирно, казалось бы, спящий старый Нахап вдруг вытянул ногу – его старший сын споткнулся и грянулся на пол, старичок залился смехом. Прокрут, похоже, счёл такое начало дурным предзнаменованием и, ущипнув по дороге одну из служанок, вернулся к Профиците. Захап, кряхтя, поднялся, ощупал прореху под мышкой и с гневом обратился к отцу, однако тот уже снова мастерски изображал глубокий сон.