Новейшая оптография и призрак Ухокусай

Мерцалов Игорь Валерьевич

– Немудрящев, – представился он, приподняв шляпу. – Добрый вечер.

Отец Простаковьи, из-за портрета которой разгорелся сыр-бор! Наконец хоть что-то прояснится. Непеняй Зазеркальевич отвесил легкий поклон и сказал, рассудив, что представляться не имеет смысла:

– Добро пожаловать, Добролюб Неслухович.

Однако гость, вместо того чтобы прояснять, принялся дедуктировать, причем весьма, на сторонний взгляд, путано.

– Итак, вы не удивлены моим визитом, – начал господин Немудрящев, входя в приемную и пристально осматриваясь, точно ожидая увидеть нечто необычайное; не увидев, ничуть не успокоился, а, кажется, разволновался еще больше и сосредоточил

пронизывающий взгляд на Сударом. – Вы знаете, с кем имеете дело, а стало быть, полностью сознаете все возможные последствия. Признаюсь, я ждал вас в течение дня. Однако понимаю: сделать первый шаг всегда трудно. Поэтому я здесь. Рассказывайте.

– Простите, я не вполне вас понимаю…

– Я все знаю, – со значением заявил Немудрящев.

Сударый приподнял брови, ожидая продолжения – но с тем же выражением глядел на него и гость; получилась пауза.

– Вы знаете что? – не совсем грамотно осведомился сбитый с толку оптограф.

– Все, – повторил Немудрящев. – И про дуэль, и про незаконные чары. Жду ваших объяснений.

– Позвольте, но если вы, как уверяете, знаете все, то это я жду хоть каких-нибудь объяснений! – воскликнул Сударый.

Предводитель губернской службы магического надзора сокрушенно вздохнул и повертел в пальцах трость – брызнули искры света на серебряном набалдашнике.

– Что ж, если угодно, я объясню, – недовольно промолвил он. – Буду предельно откровенен. Я не все одобряю в Залетае Высоковиче, но вовсе не хочу, чтобы мой будущий зять оказался на каторге.

– Так уж непременно на каторге? – спросил Сударый.

– Естественно. Залетай не хвастлив, поэтому в Спросонске мало кто знает, что он искусный фехтовальщик, чемпион университета. Одинаково хорошо владеет и рапирой, и саблей. Конечно, несмотря на широкую огласку, можно было бы попытаться провести дуэль тайно, но это едва ли возможно. А главное – почему должны пострадать вы? Безусловно, моя забота о вас несколько эгоистична: не желаю, чтобы моя дочь мучилась осознанием того, что выходит замуж за убийцу… разумеется, если Залетаю Высоковичу вообще удастся остаться на свободе. Но, так или иначе, мой визит – действительно проявление заботы о вас, господин оптограф.

Прямой взгляд Немудрящева ни на секунду не давал усомниться в искренности этого господина, вот только он никак не мог или не желал понять той простой истины, что Сударый не имеет представления о причинах вызова. У Добролюба Неслуховича была своя теория.

– Я ведь и правда готов проявить понимание, Непеняй Зазеркальевич, – продолжал увещевать он, приняв замешательство на лице собеседника за внутреннюю борьбу. – Вы молоды, полны энергии, увлечены магическими науками. – Он кивнул на журнал. – А неразрешенные чары не всегда вредоносны, в большинстве случаев это просто чары, которые еще не прошли надлежащей аттестации. Я совершенно уверен, что в ваших действиях нет злого умысла…

– Нет, не было и, надеюсь, не будет, – кивнул Сударый. – Клянусь, никакими запретными и даже просто новыми чарами я не пользовался.

– Как в таком случае вы объясните ситуацию с портретом моей дочери? – спросил Немудрящев.

– Да если бы хоть вы мне рассказали, что не так с этим портретом!

– Вы хотите сказать, что даже не знаете о результате своего… эксперимента? – Глаза Немудрящева стали холодными.

– Если вам именно так угодно выразиться… – вздохнул Сударый, приказывая себе успокоиться и говорить ровно. – Однако подчеркиваю: никаких экспериментов я на Простаковье Добролюбовне не проводил. Это был обыкновенный снимок, и меня изумляет утверждение о чем-то необычном в изображении.

Если бы вы рассказали об этом портрете…

– Я его не видел. Дочь никому не показывала сие произведение вашего новомодного искусства. Мне известно только, что с того дня, как из ателье доставили портрет, она делалась все печальнее и печальнее, потом впала в уныние и меланхолию, однако о причинах своего состояния говорить не желает, утверждая лишь, будто она наихудшее из творений Создателя.

Сударый не знал, что сказать. Неужели его догадка верна и при каких-то особых условиях призматический объектив способен выявить всю подноготную разумного? Или, вернее уж, представить крайний, полярный образ?

– Итак я жду, – напомнил Немудрящев.

– Добролюб Неслухович, вы разбираетесь в оптографии?

– В общих чертах. В самых общих…

Сударый помедлил, мысленно перебирая наиболее яркие примеры, и вспомнил о «Маготехнике – юности». Вынув из-под мышки журнал, открыл на страницах, отданных под творение Эдгарайса Берувозова, и протянул гостю:

– Взгляните. Хорошее качество, не правда ли?

– Да, пожалуй, – согласился Немудрящев, поморщившись. Похоже, он относился к тем разумным, что считают фантастический жанр недостойным внимания.

– Традиционные печатные гравюры впервые были заменены в Закордонии движущимися иллюстрациями сорок лет назад. Это было первое массовое применение спиритографии – так назвали новый метод, уповая, что он поможет запечатлевать «дух событий» или «истинную сущность разумных». Первые снимки были черно-белыми и едва-едва шевелились, однако развитие оптической и заклинательной части позволило усовершенствовать методику. Такие вот картинки, – он качнул в воздухе журналом, по-прежнему раскрытом на похождениях дона Картерио, – делаются с помощью новейших призматических объективов. Для специалиста качество изображения выражается в численных показателях ряда параметров, но есть очень простой способ, доступный любому обывателю. Вот, – Сударый вынул из кармана очки-духовиды, – возьмите. Старинное, до сих пор не потерявшее актуальности магическое приспособление. Рассмотрите картинку через них. Видите ауры персонажей? Заметьте – именно персонажей, а не актеров! Замечаете острые грани преломления в красной части аур? Это признак патологической агрессивности дикого племени зеленокожих. Перед вами как будто действительно герои произведения, хотя на самом деле это простые земляне в костюмах размахивают бутафорскими мечами на фоне наведенной иллюзии…

Немудрящев сердито сдернул с носа очки:

– Я к вам пришел как к серьезному человеку! Неужели вы не понимаете, что ваш единственный шанс – рассказать мне о своих чарах? Мое мнение кое-что значит, и, если я скажу Залетаю, что ваши оптографические чары безопасны, ему придется прислушаться – скорее всего он отменит вызов.

– А просто так вы с ним говорить не пробовали? – спросил сникший Сударый.

– Только что от него, – проворчал глава магнадзора. – Ох молодежь… Тот не желает слушать, этот не желает рассказывать…

– Да я же вам как раз и рассказываю, что не о чем рассказывать!

– Понимаю так, что чары для вас важнее жизни и чести, важнее счастья других разумных, совершенно чужих вам… Да и оскорбленное чувство, конечно, примешивается: Залетай Высокович был очень несдержан в кафе… Что ж, вижу, доводы разума бессильны. Впрочем, пока еще есть время, очень прошу: подумайте хотя бы над судьбой бедной девушки. Подумайте!

Он взмахнул тростью и вышел за дверь, не дав Сударому и слова вымолвить, оставив его посреди приемной с журналом в одной руке и духовидами в другой.