Новочеркасск: Книга первая и вторая

Семенихин Геннадий Александрович

Он думал сейчас о Якушеве и ни о ком больше. «Опознал он меня или нет, этот рослый суровый комиссар?» Как трудно было тогда в палатке вырвать руку из его железных, сомкнувшихся намертво пальцев. И если бы в отчаянии не бросился комиссар к смертельно раненной медсестре, давно бы бесславно закончилась жизнь Николая Модестовича. Вероятно, вывел бы его красный конвой за расположение войск, прозвучала бы короткая команда: «По врагу революции — пли!» — и все.

А сейчас… Пусть погибла Россия бездарного Николая Второго, пусть стала прахом белая гвардия, он, Прокопенко, все-таки жив, способен отличать день от ночи, дышать свежим воздухом и даже более того — командовать целой группой таких же, как он сам, патриотов, гордо именуемой «Новочеркасским центром

по борьбе с большевизмом», ходить по Московской с карманами, набитыми деньгами, приказывать другим. Так неужели же все это он должен теперь потерять и подставить свой лоб под пули лишь потому, что жизненный его путь способен оборвать этот человек, ставший ответственным работником горсовета?! «Узнал он меня при этих двух встречах или нет»? — в бессчетный раз задавал себе один и тот же вопрос Прокопенко. — А впрочем, какая разница! Если не узнал при первой и остался неуверенным в своем предположении при второй встрече, то будет он искать третьей, и тогда Николаю Модестовичу, офицеру белой гвардии, от расплаты никуда не уйти. Ясно одно: им двоим в этом городе не жить. Кто-то один должен освободить место другому. «Пусть этим „кто-то“ будет бывший комиссар красного кавалерийского полка Якушев, — думал ожесточенно Прокопенко. — Ведь нападающая сторона всегда имеет преимущество, если она при этом не потеряет времени. Одним словом, медлить нельзя. Нужен исполнитель».

Прокопенко дотянулся до тускло-серебряного колокольчика и решительно позвонил. Василий вошел сразу, будто стоял все это время за дверью.

— Звали, Николай Модестович?

— Звал.

— Я слушаю.

— Как ты полагаешь, мои шер, вернулся ли с базара домой выдающийся новочеркасский куплетист, король толкучки Артемий Иннокентьевич Моргунов?

— Полагаю, не только вернулся, но уже давно находится в состоянии подпития, в которое ежедневно сам себя ввергает.

— Так вот, Василий, — распорядился Николай Модестович, — сервируй в этом кабинете столик на двоих. Французский коньяк из неприкосновенных наших запасов, балык, икра, лучшая колбаса и лимоны. Словом, чтобы все было как положено. А потом с обычными предосторожностями приведи сюда есаула Моргунова.

— Слушаюсь, — ответил верный слуга.

— А я за рояль, — вздохнул Николай Модестович. — Спасибо, что хоть эта привилегия у дворянина Прокопенко еще не отнята Советской властью.

И пока верный ординарец вносил в кабинет бутылки, бокалы и закуски, в зале с камином звучала музыка и раскатывался не очень веселый баритон Николая Модестовича:

Встретились мы в баре ресторана, Как знакомы мне твои черты. Где же ты теперь, моя Татьяна, Моя любовь и наши прежние мечты? Упали косы, душистые, густые… Свою головку ты склонила мне на грудь…

Бывший есаул Артемий Иннокентьевич Моргунов прибыл в сумерках, подавленный и уже обо всем догадавшийся. Молча сел за накрытый столик, жадно осушил две рюмки коньяку подряд, закусил бутербродом с икрой.

— Настало время действовать, Николай Модестович? — спросил он хмуро.

— Настало, — сухо подтвердил Прокопенко. — Он стал крайне опасен. Короче говоря, более серьезной угрозы для нас еще не было. Либо он, либо мы. Полагаю, лучше мы.

Прокопенко достал из письменного стола план города и продолжал:

— Вот улица, по которой он ездит в гости к родному брату. Сейчас его служебный автомобиль поставлен на ремонт. В понедельник после партийного актива он наверняка решит проведать брата. Вероятно, воспользуется лошадью. Вот здесь, на перекрестке, будет уже в темноте не раньше девяти-десяти вечера. Стрелять надо в упор. У вас какое оружие?

— Браунинг.

— Не подойдет, — возразил Прокопепко. — Возьмите вот этот… надежнее. — Он выдвинул ящик письменного стола, достал из него завернутый в вышитую салфетку кольт и вручил есаулу. —

А теперь, Артемий Иннокентьевич, садитесь ближе и обсудим вашу благородную акцию со всеми деталями. Но перед этим еще раз, по русскому обычаю…

Прения были бурными, и партийный актив закончился в начале девятого. Пока руководители городских предприятий и секретари партячеек, зайдя в кабинет Якушева, дополнительно уточняли многие вопросы, время и вовсе перевалило за девять. За большими окнами атаманского дворца порядком стемнело. После долгого дождя уличные фонари с трудом пробивали белесую мглу, распластавшуюся над городом.

Павел Сергеевич вспомнил о том, что в это время обещал быть у брата, и огорченно подумал: «Что же делать? Автомобиль на ремонте, но Зяблик в ремонте не нуждается. Сегодня он не в конюшне артполка, к которому приписан, а смирно дожидается у коновязи в маленьком дворике горсовета. К тому же я на партийном активе сидел за столом президиума не в штатском, а в военной форме, потому что основным вопросом в повестке дня было состояние шефства над Красной Армией и Красным Флотом».

Вот и сейчас это оказалось кстати. В штатском было не слишком удобно скакать по Новочеркасску на коне ему, ответственному работнику горсовета, которого многие знали уже в лицо, а в военной одежде — сам бог велел. И он мысленно принял твердое решение: «Поеду».

Зяблик неохотно ступал по скользким плитам мостовой. Беспокойные мысли, навеянные минувшим днем, постепенно улеглись в разгоряченной голове Якушева. Он вспомнил, что хотел просить присутствующего на активе председателя крайисполкома отложить снос памятника Платову, пока не решат, на какую площадь или улицу знаменитая скульптура Клодта будет перенесена. «Не примут второе решение, не стану выполнять и первое», — подумал он сердито и с неожиданной неприязнью вспомнил, как на заседании крайисполкома один из его работников, Виринг, обрушился на него с гневной речью, утверждая, что именно Якушев, исполняющий обязанности председателя новочеркасского горсовета, саботирует решение о сносе памятника графу и атаману. Он так и выразился: не о переносе, а о сносе, и стал азартно выкрикивать, что пора бы в партийном порядке строго наказывать поборников казачьей старины. «Казак казаку рознь, — смело возразил тогда Якушев. — Вам это трудно понять, товарищ Виринг, потому что вы в эсерах пребывали, когда надо было русскую историю изучать. Ермак, Пугачев да Стенька Разин тоже донскими казаками были. Да и таким нашим предком, как основатель города Новочеркасска Платов, тоже гордиться можно. У товарища Виринга есть все основания и на меня обрушиться, потому что я внук донского казака, служившего в Отечественную войну восемьсот двенадцатого года под знаменами Платова. Но только должен прибавить, что не знаю, где был товарищ Виринг в гражданку, а что касается меня, то я ни деникинским, ни врангелевским пулям не кланялся».

Перепалка продолжала разгораться до тех пор, пока не встал секретарь крайкома и не прикрикнул:

— Ну чего сцепились, как кочеты! Товарищ Якушев нрав. Надо и к старым традициям относиться с уважением. А то некоторые заладили одно и то же: граф, граф. Суворов и Кутузов тоже имели по графскому титулу. А разве родина наша и ее история от того пострадали? Так что и вам об этом не надо забывать, товарищ Виринг.

«Обязательно буду настаивать на своем, — подумал Якушев, легко трогая повод. — А упрямства мне, кажется, не занимать».

Зяблик свернул с Платовского проспекта на Барочную. Освещения здесь никакого не было, улица тонула в заполнившем ее в этот вечер густом тумане. Павел Сергеевич вспомнил, что в хорошие теплые вечера здесь почти у каждого дворика сидели на лавочках либо влюбленные парочки, либо старики и старухи, а у белого углового домика, мимо которого сейчас проносил его конь, всегда в это время торчал малость подвыпивший дедок и заунывным голосом пел старинные диковатые походные казачьи песни, так не вязавшиеся ни с блатными «Кирпичиками», ни с «Муркой», ни с романсами Вертинского и Лещенко.