Новоселье
Шрифт:
Она прошептала:
— Хорошо, но больше ты так поступать не будешь?
— Нет, клянусь тебе!
Он обернулся к г-ну Савалю, который только что примостил наконец люстру:
— Друг мой, я вернусь минут через пять. Если кто-нибудь придет без меня, примите его, будьте хозяином, хорошо?
И он увлек Матильду, которая вытирала слезы и усиленно сморкалась.
Оставшись один, г-н Саваль занялся окончательным
Он ждал четверть часа, полчаса, час... Романтен не возвращался. Вдруг на лестнице послышался страшный шум: хор человек в двадцать вопил песню; раздавался мерный шаг, подобный шагу прусского полка. Топот сотрясал весь дом. Дверь распахнулась, появилась целая ватага. Мужчины и женщины шли попарно, взявшись под руку и стуча в такт ногами; их шествие напоминало ползущую змею. Они горланили:
Сюда, ко мне в трактир,Солдатики, служанки...Растерявшийся г-н Саваль, во фраке, торжественно стоял под люстрой. Гости заметили его, все завопили: «Лакей! Лакей!» — и принялись носиться вокруг него, как бы замкнув его в кольцо завываний. Потом все взялись за руки и пустились в безумный хоровод.
Он попробовал объясниться:
— Господа... господа... сударыни...
Но его не слушали. Всё кружилось, прыгало, орало.
Наконец пляска прекратилась.
Г-н Саваль проговорил:
— Господа!..
Высокий молодой блондин, заросший бородой до самого носа, перебил его:
— Как вас зовут, приятель?
Опешивший нотариус ответил:
— Мэтр Саваль.
Другой голос закричал:
— То есть — Батист [13] .
Одна из женщин перебила его:
— Оставьте парня в покое, он в конце концов обидится. Он нанят для услуг, а не для того, чтобы над ним потешались.
Тут г-н Саваль заметил, что каждый приглашенный явился с собственной провизией. Один держал в руках бутылку, другой — пирог, тот — хлеб, этот — окорок.
13
Батист — здесь в смысле: лакей.
Высокий блондин сунул ему в руки
— На, держи; да устрой-ка буфет вон в том углу. Бутылки сложи налево, закуску — направо.
Саваль, потеряв голову, закричал:
— Но, господа, я же нотариус!
На миг воцарилась тишина, потом грянул взрыв дикого хохота. Какой-то недоверчивый господин спросил:
— А как вы сюда попали?
Он объяснился, рассказал о своем намерении пойти в Оперу, об отъезде из Вернона, о прибытии в Париж, о том, как провел весь вечер.
Все уселись вокруг него, чтобы послушать; его подзадоривали, называли Шехерезадой.
Романтен все не возвращался. Появлялись другие приглашенные. Их знакомили с г-ном Савалем, чтобы он для них повторил свой рассказ. Он отнекивался, но его заставляли рассказывать. Его даже привязали к одному из трех стульев, между двумя дамами, которые беспрестанно подливали ему вина. Он пил, хохотал, болтал, даже начинал петь. В конце концов он попробовал было танцевать вместе со стулом, но свалился.
Начиная с этого момента, он ничего больше не помнил. Ему, однако, казалось, что его раздевают, укладывают и что его тошнит.
Было уже совсем светло, когда он проснулся на незнакомой постели, в алькове.
Пожилая женщина со щеткой в руках смотрела на него с яростью. Наконец она сказала:
— Вот ведь пакостник, ну и пакостник же! Можно ли этак напиваться!
Он сел в постели; его мутило. Он спросил:
— Где я?
— Где вы, пакостник этакий? Вы пьяны. Убирайтесь-ка отсюда, да поживее!
Он хотел было встать, но был совсем голый. Его платье исчезло. Он проговорил:
— Сударыня, я...
Потом он припомнил все... Что теперь делать? Он спросил:
— Господин Романтен не вернулся?
Привратница завопила:
— Да уберетесь ли вы, чтоб он не застал вас здесь, по крайней мере!
Мэтр Саваль в смущении возразил:
— Но мне не во что одеться... У меня все утащили...
Ему пришлось ждать, объяснять случившееся, уведомить знакомых, занять денег на покупку платья. Уехал он лишь к вечеру.
И когда теперь у него в Верноне, в его нарядной гостиной, заходит разговор о музыке, он авторитетно заявляет, что живопись — искусство далеко не столь возвышенное.