Новые приключения в Стране Литературных Героев

Рассадин Станислав Борисович

Лицо(ядовито). Выдумку мы уж приметили. Только сию выдумку следовало бы почесть беспримерною клеветою, а ее автора – клеветником!

Гена. Сами вы... (Но сдержался.) Ладно. Не об этом речь. Я про другую выдумку говорю – про фантазию. Там, в поэме, ее герой – его Евгением зовут – как раз в это ваше наводнение угодил...

Лицо. Вот невидаль! Да в него тысячи угодили! Что ж тут за фантазия?

Гена. Нет, вы дослушайте! Этот самый Евгений не как другие угодил. Другие

там на лодках спасаются, на досках, а он... Погодите, я сейчас прочту... Вот!

«Тогда, на площади Петровой, Где дом в углу вознесся новый, Где над возвышенным крыльцом С подъятой лапой, как живые, Стоят два льва сторожевые, На звере мраморном верхом, Без шляпы, руки сжав крестом, Сидел недвижный, страшно бледный Евгений. Он страшился, бедный...».

Ну и так далее. Что, плохо придумано? Вокруг волны бушуют, а он льва оседлал!

Хлестаков. Позвольте, позвольте! Как, вы изволили сказать, его имя? Евгений? А по фамилии?

Гена. Не знаю. У Пушкина про это ничего не сказано.

Хлестаков. Так я вам скажу! Ваше превосходительство, это же Яковлев! Наш Яковлев! Столоначальник! Душа человек и самый мой короткий приятель! Он как раз давеча про­гуливался по городу, а когда вода стала прибывать, то для спа­сения жизни взял и залез на одного из львов, которые стоят возле дома их сиятельства князя Лобанова-Ростовского. Это о нем написано! И дом тот же самый! Верьте слову! Мне Яков­лев сам божился!

Лицо. Так-то, юноша. А вы говорите – выдумка! Фанта­зия! Какая ж фантазия, ежели такой пустяк и тот позаимство­ван у натуры? Да и натура-то какова? Тьфу! Мой столоначаль­ник, а ведь он препустейший малый! Я правду говорю, Хлеста­ков?

Хлестаков. Святую правду, ваше превосходительство! Препустейший! Именно – тьфу!

Лицо. Нет, измельчал Пушкин. Выдохся. Воображение уж не так играет, как в юности. «Спеши любить, о Лила...» – это я понимаю. А то вздумал лобановский дом описывать. Да на что мне его описание, когда я на прошлой неделе сам у князя на бале был?.. Фантазия!

Гена. Ну, ладно, пускай. Не в самом же Евгении дело, я о нем только так, к слову. А вот то, что за Евгением памятник Петра Первого гонится, это тоже не Пушкин выдумал?

Лицо. Памятник? Гонится? Это что-то новое.

Гена. Ага, заело? Подождите, сейчас я вам прочту... (Листа­ет томик, бормоча про себя.) «Показалось ему, что грозного царя, мгновенно гневом возгоря, лицо тихонько обращалось...». Вот!

«И он по площади пустой Бежит и слышит за собой – Как будто грома грохотанье – Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой...».

Ну? Кто еще такое мог придумать, если не Пушкин?

Лицо.

Кто мог придумать, говорите вы?.. Эхе-хе... Право, не следовало бы мне, верному слуге моего государя, рассказывать вам этакое, да уж ладно. Расскажу, дабы окончательно посра­мить вашего кумира, этого ссылочного пиита. Хлестаков, погля­ди, братец, нас никто не слышит?

Хлестаков. Никто, ваше превосходительство!

Лицо. Да сам-то гляди не перенеси часом!

Хлестаков. Что вы, ваше превосходительство! Могу ли я...

Лицо. Можешь, братец, можешь. Одна надежда – побо­ишься, что узнаю, так в бараний рог скручу... Словом, вот. Надо вам знать, господа, что еще в двенадцатом году, когда Буонапарте вздумал пойти на нас войною, государь Александр Павлович полагал за лучшее увезти из Санкт-Петербурга статую Петра Великого – на случай, ежели супостат захватит столицу. И вот тогда-то к князю Голицыну... князь мне это сам говорил... пова­дился ходить некий майор Батурин. Сей майор добился с князем свидания и передал ему, что его, Батурина, преследует один и тот же сон. Он видит себя на площади Сената. Лик Петра... Как там у хваленого вашего пиита сказано про сей лик?

Гена. «...Мгновенно гневом возгоря, лицо тихонько обра­щалось..».

Лицо. Вот-с! Стало быть, зрит этот Батурин, что лик Петра тихонько поворачивается. Всадник съезжает со скалы сво­ей и скачет по улицам к Каменному острову, где обретался тогда государь. Батурин влечется за всадником какой-то чудной силою, бежит и слышит топот меди по мостовой. Ну-с, затем всадник въезжает на двор Каменноостровского дворца, навстречу выходит к нему наш государь, и император Петр будто бы говорит ему... Но тсс! Об этом никому!.. «Молодой человек, – говорит Петр Великий, – до чего довел ты мою Россию?..» Что, юноша? Вы и на сей раз станете уверять нас, будто Пушкин обладает фантазиею? Похитить жалкую выдумку какого-то полубезумного майора! Какое падение!

Хлестаков. Именно так, ваше превосходительство! Ах, какое падение! У меня есть друг, некто Тряпичкин, он по­писывает в журналах, так он даже куплет сочинил:

И Пушкин стал нам скучен! И Пушкин надоел! И стих его не звучен! И гений охладел!

Лицо. Без сомнения, охладел! Что ж за поэзия, ежели она все заимствует из презренной прозы?

Гена. Да как вы можете такое говорить? Это же Пушкин! Это...

Но, к сожалению, ни слов, ни аргументов ему явно не хватает. А Архип Архипович почему-то помалкивает и не торопится на защиту Гены и Пушкина.

Лицо. Любезный, с вами разговор, я полагаю, кончен. Спорить дольше не об чем... Что, Хлестаков? В газетах ничего более нет про наводнение?

Хлестаков. Газеты-с я вам уже имел честь прочитать, ваше превосходительство, а вот, ежели угодно, есть анекдот. Мне его Тряпичкин рассказал за чистую правду. Весьма презабавно-с!