Новые работы 2003—2006
Шрифт:
Той «веры в творческие силы советской эпохи», [448] о которой говорил Поливанов в середине 30-х годов, за несколько лет до своей гибели, у Селищева явно не было – во всяком случае, он нигде ее не обнародовал.
Селищев постоянно держит дистанцию между собой и теми, кого называли «они», [449] нередко – возможно, невольно – ее увеличивая: «Одним из видов экспрессивно-императивного воздействия речи являются лозунги. Они в изобилии раздаются в коммунистической и советской среде» (122; курсив автора). Та же дистанцированность [450] от вышеупомянутой «среды» – в описании засилья превосходной степени. Педалирование автором своего нейтрального тона достигает того, что описание начинает говорить против
448
Цит. по: Леонтьев А. А., Ройзензон Л. И. Хаютин А. Д. Жизнь и деятельность Е. Д. Поливанова // Поливанов Е. Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968. С. 26.
449
Ср. у М. Булгакова в «Роковых яйцах» (1924): «В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 3. Тогда он заявил Марье Степановне: – Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу. ‹…› Что же они делают? Ведь они же погубят институт! ‹…›».
450
Она и в наши дни вызывает удивительные перверсии в восприятии – ср., напр.: «Юдофобский подтекст в книге “Язык революционной эпохи” прослеживается легко (! – М. Ч.)» (Одесский М. Вокруг полемики Г. О. Винокура и А. М. Селищева: научный и социальный аспекты // Язык. Культура. Гуманитарное знание: Научное наследие Г. О. Винокура и современность. М., 1999. С. 385).
«Представление величия задач революции, трудностей в осуществлении их, угроз и наступлений противника – все это отражается в частом употреблении форм превосходной степени, а также эпитетов и сочетаний для величественности, колоссальности. С течением времени эти формы, эпитеты и сочетания утрачивают до некоторой степени свое эмоциональное значение и являются обычной принадлежностью речи революционного человека» (127; курсив наш).
«Революционный человек» – человек из той же самой «коммунистической и советской среды», с которой автор себя подчеркнуто не объединяет (опасаясь противостать).
В свое время, пытаясь вернуть в научный обиход почти не упоминавшуюся в печати работу, мы старались дать о ней представление тем, для кого она оставалась недоступной (надо трезво оценивать процент тех гуманитариев страны, кто имел возможность попасть в спецхраны крупнейших библиотек). Приведя полностью заглавие (сейчас почти невозможно уверить, что даже это «провести» через редактора академического издательства «Наука» было трудно), говоря о работе как «до сих пор остающейся уникальной в определенных отношениях», мы стремились самим характером примеров, подобранных Селищевым, дать понять читателю 60-х, когда писалась наша книга о Зощенко, и 70-х годов (когда она печаталась), как рано произнес автор «Языка революционной эпохи» свой приговор советской публичной речи. [451]
451
Было отмечено, что в работе Селищева «сделан первый набросок словаря» этой речи – «словаря, в который влились ‹…› военные термины (“командные высоты”, “фронт”, “линия”, “целевая установка”, “сигнализировать”, “установить связь”, “кампания”, “держать курс”) ‹…›. Охарактеризована эмоционально-экспрессивная функция новой речи – “эпитеты величественности, колоссальности”: “широчайшие массы”, “самым решительным образом”, “небывалый”, “титанический”, “чудовищный”; отмечена “катехизическая форма, посредством которой стремятся произвести более сильную интеллектуально-эмоциональную экспрессию” (с. 132)». Далее мы старались показать (в подцензурной, как и во время Селищева, печати), как вышедшая в 1934 г. «Голубая книга» М. Зощенко подтверждала диагноз и прогноз Селищева 1928 года, сознательно выраженный преимущественно в подчеркнуто эмпирической форме: книга «с не меньшей, если не с большей тонкостью регистрирует новые языковые черты, укоренившиеся в последние годы». Одним из примеров служила характеристика профессии сатирика; курсивом нами выделены были те самые словосочетания, о которых столько говорилось в первой половине 20-х годов и которые в начале 30-х уже стали невынимаемой частью публичной речи: «Она расширяет кругозор и мобилизует внимание то одних, то других на борьбу то с тем, то с этим. Она иллюстрирует всякого рода решения и постановления, а также приносит известную пользу в смысле перевоспитания людских кадров, ‹…› И в силу вышеизложенного ‹…› решили мы с этого момента слегка, что ли, переменить курс нашего литературного корабля» (Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979. С. 85–86).
Селищев с явным трудом подбирал
«Российские революционеры, как в свое время и французские, не стесняются употреблять в своей речи слова и выражения, считавшиеся фамильярными и грубыми. В устной и письменной речи последних лет в изобилии встречаются такие особенности» (68).
И отсылка к французской революции, и прошедшее время причастия, и нейтральное «особенности» – во всем этом тот, кто прошел путь уворачивания от советской цензуры в более поздние годы, разглядит интенцию автора. В каждом абзаце этой главы («3. Вульгаризмы. “Блатная музыка”. Стремление к “опрощению” языка. “Заезжательство”») автор балансирует на скользкой доске:
«Склонность коммунистических деятелей к крепким словам и выражениям получила у их противников название “заезжательство”».
И едва цензор насторожился -
«Представители коммунистов (вновь – дистанцирование. – М. Ч.) согласны с этим определением» (69; курсив наш).
«Три врага у русских коммунистов: активные представители других социалистических и демократических партий – “соглашатели”, русская эмиграция и дипломатия других стран. По их адресу направлены самые “крепкие” словечки коммунистических деятелей ‹…›. Эти слова должны были выразить с особой силой всю непосредственность настроения коммуниста. Но вследствие частого употребления эмоциональная значимость некоторых из этих слов и выражений утрачена: они стали употребляться, как обычные термины по отношению к тем или иным лицам и явлениям».
Вновь приходится подчеркнуть: нейтральность тона – в сочетании с «убойными» примерами – становится главным оценочным средством:
«Напр., если речь заходит об эмиграции, то она называется обычно белогвардейская сволочь; если говорят о социалистах-меньшевиках, то это говорят о социал-изменниках, социал-предателях; противокоммунистические мероприятия того или иного правительства это – махровая реакция империалистической клики» (83; курсив автора).
И далее – грозди ленинских поношений своего политического противника:
«Фантазия сладенького дурачка Каутского», «Каутский с ученостью ученейшего кабинетного дурака…»; «перлы ренегатства у подлого ренегата Каутского»; «Выжившая из ума социал-демократическая пифия Каутский» (83–84; курсив автора).
Автор добавляет:
«Гад, паразит, а в малограмотной среде – элемент – применяются к неугодным, противоречащим партии лицам» (85; курсив автора).
«Противоречащим партии» – двумя словами автором зафиксирована новая система взаимоотношений в обществе.
IV. Развитие болезни
К началу 30-х годов вопрос о понимании полуграмотным большинством населения страны нового языка, о чем велось так много споров в первой половине 20-х, уже не стоял, – актуальность его угасла, точно так же, как и актуальность ораторского мастерства. Так, потеряли смысл наставления об «общих условиях спора» в пособии 1923 года: «1. Уважайте личность идейного противника, не переходите на личные счеты и оскорбления. В глазах здравомыслящих от этого потеряете только вы» [452] (см. выше перечни ленинских определений «дурачка Каутского»); к середине 30-х годов «идейные противники» вообще исчезли из общественно-политической жизни – все они (без всякого преувеличения) стали «врагами народа», обличая которых изощрялись уже в выборе наиболее сильных оскорблений.
452
Миртов А. В. Указ. соч. С. 41.
Установилась, как и было зафиксировано Селищевым, единая авторитетная публичная речь эпохи (в отличие от частных текстов – писем, дневников, где продолжалась разработка речевой традиции). Она заменила – или заместила – все прежние виды публичной речи – адвокатскую, философскую, религиозно-проповедническую, просветительскую и другие. К середине 30-х не нужно было никого убеждать. Достаточно оказалось способности выслушать и принять к сведению голос власти – от директивы до приговора.