Новые рассказы южных морей
Шрифт:
Сижу с безразличным видом и жду, когда она меня заметит. Уголком глаза я вижу, как она делает круг на месте. Наверное, она всех тут знает и, когда проходит мимо, то и дело говорит: «Привет». Как это не похоже на меня: я никого не могу окликнуть вот так просто, да и двигаться так же свободно, как она, я не сумею. Но вот «приветы» ее кончились, и она приближается к моему углу, ведя за собой на буксире четырех приятелей. С тем же дружелюбно-безразличным видом, как и раньше, она говорит:
— Привет. Я знала, что ты придешь.
— Почему бы нет?
Она поворачивается к
— Это тот парень, о котором я вам говорила. С пляжа.
Я глубоко затягиваюсь сигаретой. Нервы все-таки, но глаз от них не отвожу. Они выглядят чудаковатыми, но, может, я ошибаюсь. Наверное, они все здесь такие. Во всяком случае, я таких не встречал. Жестом предлагаю им сесть за столик, но держусь настороже. Они садятся, и тут я слышу имя девушки — ее зовут Джун. Пока заказывают кофе, она болтает со мной. Старается, чтоб я поскорее освоился, но от этого я вовсе стушевываюсь и чувствую себя прескверно. Что она им рассказала? Что я — цветной и бывший заключенный? Поэтому я им интересен? Тоже любопытство?
— Фрэнк и Билл занимаются этнографией, — словно прочитав мои мысли, говорит Джун. Я подумала, что ты мог бы подкинуть им свежих мыслей.
— Почему я?
— Да потому, что у тебя, кажется, есть идеи и ты не боишься их высказывать.
Фрэнк — худой, серьезный на вид парень с опрятной темной бородой. У Билла круглое нежное лицо и высокомерная улыбка. Они смотрят на меня, я — на них.
— Ну так что? — спрашиваю я. — Что вы хотите узнать?
— Например, нас интересует ваше мнение о Южном эксперименте? Как вы думаете, это хорошая идея? Сможет ли это стать ступенькой от лагеря ко всеобщей коммуне?
Я слушаю их нелепые вопросы и свои соответствующие их представлениям ответы… Да, я несколько раз был там. Должно получиться. Некоторые действительно хотят выбиться в люди. Пьянство, конечно, проблема…
Одна половина моего мозга обдумывает ответы, а другая издевается над лживыми словами…
Проблема, конечно. Например, найти нужных людей. Никому нельзя доверять. Полицейская сволочь тоже может заманить в ловушку. Нужно найти симпатичного белого парня, который покупал бы выпивку и перепродавал ее вам за двойную цену. А если нет, тогда самогон, этиловый спирт — все сойдет. Не так хороши на вкус, зато действуют быстрее и стоят дешевле.
Я вспоминаю, как был там в последний раз. Нашел пустую хижину с выбитыми окнами и устроился там с бутылкой дешевого сладкого вина. Пришли еще мужчины с бутылками, потом, как мухи, налетели женщины. Огромная аборигенка пристала ко мне:
— Дай мне выпить, желтокожий. Налей немного, и я тебя приласкаю… Ну… Господи, как хорошо. Еще один глоток… Ну…
Визгливый смех, звон разбиваемых бутылок, сердитый спор, пьяное совокупление… Теплые коричневые груди с тяжелыми сосками поднимались и падали в пьяном сне… Потрясенный, я выбрался из дома, меня вырвало, и я поплелся к крану с водой…
Этот Билл со своей все-в-порядке-на-земле улыбкой продолжает разглагольствовать.
— Вне всяких сомнений, — говорит он, — что стоит предоставить им обычные нормальные условия жизни, и они будут вести себя как обычные нормальные граждане.
— Да, —
Худенькая, похожая на «синий чулок» девушка в больших очках и с короткими прямыми волосами подвигает ближе стул и серьезно слушает.
— А я всегда думала, — вступает она в разговор, — что не аборигены нуждаются в образовании. А мы, белые.
По тому, как она смотрит на меня, я понимаю, что она впервые видит аборигена так близко. Она предлагает мне эту жеваную-пережеваную банальность белых и ждет, что я в приятном изумлении ухвачусь за нее. Какая широта взглядов, какая проницательность, какая высокая, храбрая идея! Безуспешно пытаюсь придумать что-нибудь уничижительное, но говорю только:
— Вы шутите!
Она не усматривает насмешки. Наоборот, мои слова чрезвычайно вдохновляют ее.
— Совсем нет, — продолжает она. — Я совершенно в этом уверена. Мне кажется, мы ведем себя глупо и невежественно, когда тащим аборигенов в так называемое «цивилизованное» общество. Почему бы нам не оставить их в покое? У них такие замечательные верования и обычаи. Вряд ли мы можем предложить им что-то лучшее. Вы не согласны со мной?
— Конечно, — говорю я, и она дарит меня призывным взглядом. Может, она думает, что, если будет так смотреть, я выскочу на середину и станцую корробори [12] .
12
Обрядовые пляски австралийских аборигенов, сопровождаемые пением.
Остальные, решив, что не стоит выходить за рамки благоразумия, переводят разговор на другую тему. Я вполуха слушаю, как они восторгаются последними лекциями, концертами, которых я не слышал, пьесами, которых я никогда не видел, книгами, которых не читал. Откинувшись назад, я сижу, не произнося ни слова и пряча свои чувства за циничной усмешкой.
Они перешли к искусству и теперь сравнивают, восхваляют, защищают, низвергают то одного, то другого художника.
— Ты, я вижу, смотришь на шедевр Дориана, — вдруг говорит Джун, кивая на ближайшую стену. — Что ты о нем думаешь?
До этой минуты я не обращал внимания на картину, разве только заметил, что называется она почему-то «Человек восставший и изгнанный». Разглядеть человека в беспорядочной массе лихорадочных полукругов и треугольников невозможно, но я довольно слушал, чтобы подходящим образом высказаться об этой пестрой мазне.
— Она берет за душу, — изрекаю я. — Здесь есть определенное настроение. Меланхолия, переходящая в черное отчаяние. — Они все замолкают, давая мне слово.
— Я бы сказал, что здесь скорее всего изображена борьба света и тьмы. Тьма почти победила, но это не конец. Ближе к центру я вижу искру надежды, но, конечно же, весьма слабую. Кое-где она вспыхивает взрывом и совсем исчезает ближе к этим, словно разрушенным, углам. Я бы сказал, что вся вещь несет в себе изломанный ритм.