Новым строем
Шрифт:
— Поди ты вот, — говорит гражданин из солидных и рассудительных людей, — все говорят: немец, дескать, дошлый на все участи — машины там, составы разные, газы, а мы вроде дикарей-эскимосов, которые живут на мысе Доброй Надежды и питаются сырым раком… Темны, ничего не можем. Но вот — Филька: самоучкой коньяк делает — до чего достиг!.. Обулся, оделся, купил лошадь, корову и — чем черт не шутит — может, и тулуп к зиме справит… Вот: безо всякой науки, с двумя чугунами… А обучи его, обтеши мало-мальски — он, может, такой бы удушливый газ сделал, что без ножа Вильгельма зарезал бы…
— Немец, он, конечно, машинами, а у нас смекалка работает…
— Машина у нас нейдет — грунт неподходящий, — говорит гражданин из-за спин толпы.
— Истинно! — подхватывает другой. — Я нынешней весной нефтонобиль
— Так-то вот оно… Это — не машина!
— У нас грунт особый…
— Особый…
— А ежели бы нас обтесать мало-мало… На всю Европию было бы удивление… Вот, мол, были дураки — средней руки, от земи не подымешь, а что вышло! Какие коньяки делают!..
— Шутить шути, а Филька вон в буксовых сапогах ходит… Это имеет свою приятность!
Глухой наш угол остался в стороне от того упоения завоеваниями отечественной революции, в пылу которого некоторые «вожди» неосторожно перелицевали затасканный, старый плакат «шапками закидаем!» в новое, не менее пышное заявление: «Русская демократия покажет миру»… и проч. Глухой угол держался и держится умнее. Легкая ирония над собой, горький результат полученных уроков, стала здесь основным тоном нынешних бесед. На гнев и негодующую, целительную скорбь, по-видимому, пока «нет паров». Патриотический подъем покрылся изрядным налетом пепла, и Бог весть, какой ветер способен раздуть его ныне в пламя яркое и бурное…
Пока — звучит гармоника, звенят песни.
VI
Прошло как будто и немного времени — каких-нибудь пять-шесть месяцев, — но за этот срок даже в глухих углах создались неожиданные, ослепительные карьеры, расцвели местные знаменитости. И не только расцвели, но, достигнув мыслимых вершин славы, успели уже и низвергнуться в пучину свиста и враждебных криков изменчивой толпы. Бурно-стремительный темп событий, как вихрь-круговорот, закружил в своем беге весь придорожный сор, вынес наверх куриное перо, солому, перекати-поле, клочок собачьей шерсти, забил пылью глаза и нос, наполнил свет шумом, мутью… Эффект значительный — и снова сор кругом, даже там, где доселе было опрятно и чисто…
Поначалу, в момент первых шагов революции, в пору гражданского ликования и гражданских празднеств, бразды правления и распоряжения у нас попали в руки сапожника Тулейкина. Именно он, доселе рядовой представитель сапожного цеха, неожиданно оказался человеком инициативы и собрал граждан — при первом известии о перевороте — на общественное молебствие. Именно он произвел сбор бумажных семиток и копеек в свой картуз на предмет посылки телеграфных приветствий разным учреждениям и лицам. И таким образом выдвинулся — в несколько необычном, но в условиях революционного времени всеми признанном звании «председателя общественных молебствий» — в вожди народа при дальнейшем «расширении и углублении» революции в наших местах.
Это расширение и углубление началось с действий сравнительно невинных на посторонний взгляд — с манифестаций и молебствований. Но вскоре все присутственные места и все должностные лица,
Пролетарское празднование — 1 мая (по новому стилю) — Тулейкин пропустил было. Узнал по отчетам газет о состоявшихся празднествах в городах и ахнул: как же так мы опростоволосились?
И хоть не очень удобно было назначать его задним числом — назначил на 30 апреля. «Чем мы хуже людей?» А соседняя большая слобода при железной дороге вовремя «переставила календарь» и вовремя отпраздновала пролетарскую маевку, чем очень-таки возгордилась перед нами. Правда, не всё гладко вышло у нее с этим праздником, потому что хуторские казаки и хохлы, приезжавшие за покупками, подняли бунт по случаю закрытия торговли в будний, по их мнению, день.
— Время рабочее, один день год кормит, а вы тут с митингами… Давай сюда комиссара!
Комиссар, взъерошенный и угнетенный человек, долго и напрасно махал руками, убеждал и доказывал.
— Праздник всего трудящего мира!..
— Мы — православные, мы — не католики!..
— Гражданский праздник…
— Ну, мы — не граждане, мы — землеробы, народы степные, неграмотные… Нас работа ждет.
Торговцы были на стороне землеробов, приказчики держались пролетарской табели. И когда землеробы, перемигнувшись с купцами, попробовали сделать нужные покупки в открытых на одну осьмую дверях, явился комитет, явилась милиция и — пресекла. Правда, милицию при этом слегка помяли, но пролетарский праздник при этом удалось-таки отстоять от нарушения.
Наша первомайская манифестация 30 апреля, с флагами и плакатами, вышла не совсем удачной, потому что день выдался холодный, ветреный и пыльный. К смотру, однако, явились все местные учреждения, союзы, партии, общества и гражданские группы с соответствующими плакатами из кумача. Трудовой элемент с плакатом, гласящем о 8-мичасовом рабочем дне, был представлен хромым Жаровым, местным портным, почтальоном Забазновым, из кузнецов ушедшим в почтальоны по соображениям, связанным с военной повинностью, и самим Тулейкиным с кумачной лентой через плечо. В сущности, требование 8-мичасового рабочего дня было направлено ими к самим же себе, ибо и Жаров, и Тулейкин — оба могли не обинуясь сказать о себе своему рабочему инструменту — игле и шилу, — как пахарь Кольцов своей сивке:
Я сам-друг с тобою, Слуга и хозяин… [12]Но раз полагалось по этикету, чтобы был налицо плакат о 8-мичасовом рабочем дне, — он и был.
Под полотном «Свободный и независимый суд» тяжело и уныло ковылял почтенный бородач — председатель местного окружного суда — и два товарища прокурора, а немножко в сторонке, по тротуару, — прочие чины магистратуры и прокуратуры.
Варечка Дурасова, посиневшая от холода, в прозрачной кофточке и чрезвычайно короткой юбочке, шла под плакатом «Равноправие женщин».
12
Из стихотворения А.В. Кольцова «Песня пахаря» (26 ноября 1831):
Весело на пашне. Ну, тащися, сивка! Я сам-друг с тобою, Слуга и хозяин.