Новый Мир (№ 4 2005)
Шрифт:
Спаси
бо
от всех
но
Дети Ра
Ры — дары
Робкое послание Детям Ра от составителя “Периодики”.
Евгений Гришковец. Спокойствие. Рассказ. — “Знамя”, 2004, № 1 < http://magazines.russ.ru/znamia>.
“От автора” тут (как последнее время делают в “Знамени”) ничего нет. Тут полстраницы — “об авторе”. Это первая его публикация в толстом литературном журнале.
Изумительно мягкий, чуть-чуть насмешливый (но без осуждения!), малость романтичный (но
На мгновение я понял, почему Е. Г. читает свои штуки под музыку. Оттягивает. Или — вытягивает?..
…Ну не называть же рассказ: “Осторожно: равнодушие!” — отпугнет. Вот и лабаем понемногу, по(д)смотрим/по(д)слушаем да и с народом поделимся. Тихо так, славно, миролюбиво, спокойно, все-хорошо-все-в-порядке…
Александр Еременко. Новые стихи. — “Знамя”, 2005, № 1.
Насколько я знаю, о судьбе только двух значительных поэтов наших дней — Александра Еременко и Алексея Цветкова — можно говорить как о случае “возвращения музы”. Оба записали (или по крайней мере начали отдавать в печать) после очень долгого перерыва.
Мне не хочется сейчас сравнивать те и эти стихи, “старого” и “нового” Еременко. Но я проверяю себя: сразу ли узнается интонация, “собственность” голоса и музыки. Да, узнается. Впрочем, по-моему, безнадежной, стальной ярости стало больше (“Каток”, “В воюющей стране…”, “Возложите на Правду венки…”).
Скажу тебе, здесь нечего ловить.
Одна вода — и не осталось рыжих.
Лишь этот ямб, простим его, когда
летит к тебе, не ведая стыда.
Как там у вас?
........................................
Не слышу, Рыжий… Подойду поближе.
( “Борису Рыжему на тот свет”)
…Тут мне даже показалось, что сим подведена черта под жанром стихотворных посланий. Что тема закрыта, предельней некуда.
Ирина Ермакова. Дурочка-жизнь. — “Арион”, 2004, № 4 <http://www. arion.ru>.
Удивительные, жутковато-отчаянные и вместе с тем очистительные стихотворения Ермаковой Алехин увел почему-то в самый конец номера. И ни я, и никто не смог бы — ни из одного — ничего процитировать. Из песни слова не выкинешь. Почему-то все крутилась и крутилась в голове музыка прозы Андрея Платонова.
Я уже вспоминал публично известные слова другого классика о том, как много требуется глубины душевной, “дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания”. И. Е. делает это на раз, соединяя редкую для сегодняшних стихов сюжетность с таинственной, экзистенциальной сущностью вещей. А может и не быть никакого сюжета: вот, миф-имя-образ центростремительно, на глазах у читателя заворачивается в смыслы, вот что-то почти сгустилось в главные слова, но тут же взорвалось и истаяло. Птичка вылетела, а в кадре-то никого и не было. Короче говоря, завершающее подборку стихотворение “Гоголь” (он, кстати, и есть процитированный выше классик) — выше любых оценок. Я не смогу, не понимаю, как делается (и делается ли?) подобная тонкая “материя”. Как бы я хотел, чтобы его мог прочитать Розанов, долго и много терзавшийся Николай Васильичем.
Сергей
Изысканная сорокастраничная вещичка, написанная рукой моего ровесника, тоже закончившего журфак и трудящегося на телевидении. “„Муха” — это как раз то, что позволяет мне отдохнуть от редакционного конвейера и социального заказа. <…> Безусловно, вещичку эту я кое-кому посвящаю. А кому именно — они сами поймут, не прочитав и половины”.
Вот ежели взять “Путем взаимной переписки” Владимира Войновича да незаметно добавить туда капельку классического Юрия Мамлеева, потушить на раннем Викторе Ерофееве и освежить всегдашней Людмилой Петрушевской — можно подавать к столу, украшенному портретами, скажем, Гоголя и Алексея Слаповского. А можно ничего этого и не делать и есть сырым. “Сами поймут”.
Анна Кузнецова. Архаисты? Новаторы? — “Арион”, 2004, № 4.
“Время сейчас на поэтических часах ужасно интересное. „Сместить” никого невозможно — всякое „новое” слово отзывается эхом традиции: в этом тыняновском смысле все сегодняшние поэты — эпигоны, все играют кубиками культуры. При этом оснащенность поэтической техники так возросла, что новым как раз стал сам феномен массового писания стихов высочайшего версификационного уровня. Выросло поколение, воспитанное на „возвращенной” литературе, — а критики, принадлежащие по большей части к поколению постарше, не испытавшему на себе таких разнонаправленных соблазнов эстетической игры, не замечают его, не понимают и не принимают всерьез. Сегодняшняя поэтическая молодежь воспитана на играх Серебряного века. Она получилась талантливой — игра способствует развитию эстетических способностей. И вопиюще несерьезной — ибо игры упоительны. <…>
В этих условиях обращение к архаическим формам высказывания возникает как запрос серьезности смысла. Запрос… у кого? У… языка <…>
Запрос такой серьезности у относимого к „новаторам” М. Айзенберга принял неожиданно архаическую стихотворную форму — то ли молитвы, то ли заговора:
Если вместе сложатся время скорое
и мое дыхание терпеливое,
отзовется именем то искомое,
ни на что известное не делимое.
Если полное имя его — отчаяние,
а его уменьшительное — смирение,
пусть простое тающее звучание
за меня окончит стихотворение.
Случилось это, на мой взгляд, потому, что затронуто поле, на котором новаторство невозможно. И которое навсегда останется гарантом узнавания поэта, в отличие от версификатора, поскольку поэзия — это спонтанная религиозность неверующего человека. Но когда она посягает на чужие территории, когда поэты жаждут вещей последних и отказываются от языка с его шутками, — поэзия приходит к самоотрицанию. От разговоров с Богом можно ли спуститься ступенью ниже?
Предел этой линии, выходящей за границы поэзии, показал Кирилл Медведев, о котором после выхода первой книги много говорили, а после второй вдруг разом перестали говорить. Только серьезность, высказывание без словесной игры, — это уже не стихи. Нельзя обойти эту гору, нельзя быть умным. Надо идти в”.
Перечитал еще раз цитируемого выше Айзенберга. Вот вам и музыка, и мысль, и ритм, и традиция. И свежо, нервно. Самые правдоподобные, “угаданные” теоретические рассуждения и определения, даже те, которые “работают” на эти стихи, — отступают за них.