Новый Мир (№ 4 2010)
Шрифт:
«Кончив диктовать, Лев Николаевич подошел к умывальному столику, на котором стоял большой фаянсовый таз и большой фаянсовый кувшин. Из кувшина налил в таз воды и стал намыливать руки. Вдруг с огорчением воскликнул:
— Ах, досадно!
— Что, Лев Николаевич, досадно?
— Да забыл ногтевую щеточку...
— Я постараюсь, Лев Николаевич, достать вам.
— Нет, нет, не надо. Я записываю, что прошу прислать мне из дому...»
Мучительность нравственного самочувствия Толстого после ухода из дома проистекала от того, что, больше всего на свете не желая обременять своей персоной других людей, он, по сути, только тем и занимался. И чем больше он старался их не обременять, тем больше создавал
Когда Толстой ушел гулять, Сергеенко тотчас потянул к себе листок бумаги и прочитал:
«Мыло
Ногтевая щеточка
Блок-нот».
Если бы вместо «блокнота» в этом списке значился «скальпель», можно было бы не сомневаться, что это запрос домой временно отъехавшего и постоянно практикующего хирурга. Но это был запрос писателя, для которого мыло и ногтевая щеточка, пожалуй, не менее важны, ибо главный инструмент писателя — руки, которые должны содержаться в идеальной чистоте. Не говоря о том, что Толстой вообще отличался необыкновенной чистоплотностью.
В письме к Саше, которое она не успела получить, сама выехав в Шамордино, Толстой просил прислать или привезти «штучку для заряжания чернил» (чернила он не забыл), а еще «маленькие ножницы, карандаши, халат». Кстати, мыло Толстому требовалось вегетарианское, приготовленное не из животных. Еще в список, который видел на столе Сергеенко, потом добавились «кофе, губка». В письме к Саше он просил прислать книги Монтеня, Николаева, второй том «Братьев Карамазовых». Уезжая ночью, он не взял с собой необходимых книг и уже в первом поезде стал мучиться их отсутствием. Особенно не хватало составленных им самим «Круга чтения» и «На каждый день», куда он собирал произведения и мысли великих и не великих писателей и мыслителей, считая это своим главным занятием в конце жизни. Некоторые из этих сборников он увидит в библиотечке сестры в Шамордине и немедленно их радостно «похитит» с согласия Марии Николаевны.
Все это — книги, мыло, щеточка, «штучка» для чернил, ножницы, блокнот, халат — потребовалось Л. Н. в первые же два дня ухода. Их отсутствие портило ему настроение, и без того тягостное, как он ни старался уверить себя и окружающих, что ему «свободно» и «хорошо». Да, в дневнике и письме к Саше он писал, что поездка в вагоне третьего класса в Козельск вместе с простым народом была «поучительна» и «приятна». Но когда они двинулись из Козельска дальше и вдруг возникла перспектива ехать тем же поездом, в том же третьеклассном вагоне (а другого в этом поезде просто не было), Толстой очень испугался, и Маковицкий это заметил и зафиксировал в дневнике.
И таких мелочей было много. Собственно, из них-то и складывалась поездка «на перекладных» и «проходящих» от Ясной до Астапова. Например, чем и где питаться? Не вечно же на станциях? В Ясной Поляне был особый, довольно сложный рацион для вегетарианца, страдавшего печенью и кишечником. Этот рацион был результатом долгих поисков С. А., которая вообще отличалась необыкновенным педантизмом в составлении домашних меню. Здесь были свои семейные хитрости, вроде того, что в грибной бульон, приготовленный специально для Л. Н., незаметно для него подливали несколько ложечек мясного бульона. Была целая проблема с цветной и брюссельской капустой, с киселями, до которых Л. Н. был большой охотник, с чем-то еще, о чем мы не будем говорить, чтобы не дразнить тех, кто считает, что поздний Толстой вел «барскую» жизнь. Это была не «барская» жизнь, а жизнь аскета, но с величайшим вниманием относившегося к драгоценному сосуду, переносившему бессмертную душу из одной вечности в другую, — своему телу. Это был особого рода аскетизм, без вшей и вериг. Но что делать с драгоценным сосудом в скверных российских гостиницах и на ухабах нашего вечного бездорожья?
«Дорога была ужасная, грязная, неровная, и ямщики взяли с нее влево, через луга города Козельска; несколько раз приходилось
На одном месте ямщик стегнул их, они рванули, и страшно тряхнуло, Л. Н. застонал», — описывает Маковицкий дорогу из Козельска в Оптину.
Приехавшие в Шамордино Саша с Феокритовой привезли с собой геркулес, сухие грибы, яйца, спиртовку. В Оптиной, в Шамордине и в поезде перед тем, как слечь, Толстой по-стариковски много и охотно ел, это заметили все, кто был с ним. Вероятно, этому было физиологическое объяснение: нервы или слабость, а может быть, его организм просто готовился к трудной смерти.
Все это упало на плечи сперва одного Маковицкого, а затем Саши и Феокритовой. И когда Толстой писал Саше из Оптиной пустыни: «Душа разрывается, и физически мне прелестно», — он имел в виду только то, что он очень ценит заботу своего спутника, но и страдает от того, что доставляет окружающим столько забот.
Однако был человек, которому он не только не боялся доставить хлопот, но которому эти хлопоты были бы, несомненно, приятны. Это была его сестра Машенька, монахиня Мария Николаевна Толстая.
Маша и Левочка были младшими детьми в семье Толстых и потому особенно тянулись друг к другу еще с раннего детства. Мария Николаевна была моложе Л. Н. всего на полтора года. Их переписка захватывает полвека, и по ней одной можно судить о том, насколько нежными были отношения брата и сестры. Она принимала живейшее участие в его делах, как сердечных, так и творческих. Он был крестным отцом ее дочери Варвары, своей племянницы, которой подарил в качестве приданого десятитысячный билет из гонорара за «Войну и мир». После неудачного романа Л. Н. с Арсеньевой Мария Николаевна пыталась выступить в роли свахи и женить брата на княжне Дондуковой-Корсаковой. Она хорошо знала психологию брата, разгадав в нем «подколесинский» синдром беглеца.
В свою очередь, будучи старшим в семье только по отношению к Маше, он особенно трогательно заботился о ней, переживая ее несчастья как свои личные. А несчастий на ее долю выпало много, чем-то ее судьба напоминала судьбу Анны Карениной.
В шестнадцать лет выданная замуж за своего родственника Валериана Толстого, она поселилась в имении Покровское близ Черни Тульской губернии и родила ему четверых детей. Она беззаветно любила мужа и была оскорблена, узнав о его многочисленных любовных похождениях, в том числе с гувернантками и кормилицами (в этом ее судьба по-своему предваряла судьбу Долли Облонской). Имея гордый и независимый характер, Мария Николаевна в 1857 году оставила мужа. Эта новость «задушила» Л. Н., который в это время находился в Баден-Бадене. Он бросил все и помчался в Россию спасать сестру. Толстой снял в Москве дом, где поселился вместе с сестрой и ее детьми. Но на этом злоключения сестры не кончились. Она отправилась с детьми за границу, где познакомилась с молодым, красивым, но больным человеком, Гектором Виктором де Кленом. Вскоре их дружба перешла в страстную любовь. Три зимы они провели в Алжире. В 1863 году у Марии Николаевны родилась незаконная дочь Елена. Свое отчество, Сергеевна, она получила от крестного отца, старшего брата Марии и Льва, Сергея Николаевича Толстого.
Лев принял живое участие в драме сестры и даже предлагал самому воспитывать ее незаконную дочь. В 1873 году, когда в «Русском вестнике» печаталась «Анна Каренина», де Клен умер, и Мария Николаевна всерьез думала о самоубийстве. Не зная еще, чем закончится роман брата, она писала ему: «Мысль о самоубийстве начала меня преследовать, да, положительно преследовать так неотступно, что это сделалось вроде болезни или помешательства... Боже, если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, потому что всё то, что незаконно, никогда не может быть счастием...»