Новый Мир (№ 6 2008)
Шрифт:
и спросил доктора, слушай, а ты случайно не фотографировал Элизабет?
И хотя американцы знакомые нам потом говорили,
что мы лохи, что это неоттраханной шлюхи месть,
мы грустно улыбались, мы знали, есть или —
или синдром мюнхаузена а или и покруче жесть.
Да и сам я с этим рассказом словно мюнхаузен!
а вы думаете, во врет, вот обманщик,
вот
дурную историю об американской наркоманше.
А у меня все не идут из головы — знаете кто? белки!
Им там можно все, они уничтожили крыс и прыгают повсюду,
и упавшая с дуба Элизабетка
пугает меня и в связи с этим тоже... почему-то...
* *
*
внутри дома двор, в нем так пусто,
центр, выселены все артисты,
у нескольких джипов делят капусту,
на подоконнике цветут декабристы
спортивный клуб, бар с индийской кухней,
я табачком затягиваюсь смолистым,
кем быть мне знаю, я стану Кюхлей,
буду и я теперь декабристом
осень в глаза мне желтым купажем,
век тебе прятаться, дорогой мой,
за спины гвардейского экипажа
которые есть эти евроокна
дети играют в песочнице рядом
с домом, в котором цветут декабристы,
где на стене давно накорябал
смешное кто-то из местных артистов
Предполагаем жить
Глава VI
“У НАС СВОЯ ЖИЗНЬ”
Они уехали скоро, Клавдия и Николай. Собрались, позавтракали, и покатила старая машинешка, погромыхивая на ухабах.
Их провожали. За двором стояли молча, глядели, как с натугою поднимается машина в гору и в гору, с трудом одолевая подъем. Но выползла на курган, потом скрылась. Молчал даже малый Андрюшка, чего-то понимая.
Проводили и тогда сели завтракать. Но что-то не елось. Даже запеченную рыбу, пахучую, с подтеками сладкого жирка, и ту ковыряли нехотя.
— Чего квелитесь? — укорила девчат бабушка. — Не на век же уехали. Приедут. А мы с вами сейчас работать зачнем и скуку развеем. Ныне у нас много работы: картошку всю перебрать, какая — скотине, какая — на еду,
Совсем некстати объявились гости, один за другим.
— Илюха! — кричал молодой, потрепанный мужичок. — Илюха! Ты помнишь меня? Баба Настя, постановь нам за встречу, мы с ним… Илюха, мы тебя помним! Машина твоя! “Роллс-ройс”! Дай покататься! У меня — права, все чин чином. Вплоть до танка. Когда не выпитый… — И клекот из горла, на смех не похожий.
— А когда ты не выпитый, беда бедовая? — вопрошала хозяйка двора. — Иди с Богом. На гости с утра не приходят. С утра люди работой займаются. А вы шалаетесь, как бурлаки.
И еще один прибыл гость, вовсе страхолюдный, в диком волосе, из которого сизый нос торчал; с трудом и сипом он того же просил:
— Постановь… За приезд. Я его голопузого помню. У тебя есть, я знаю.
Выпроваживали непрошеных гостей с трудом.
Старая хозяйка горевала вслух:
— Лето, утро — самая пора в работе кипеть. А они бродят по хутору. Бывалоча, колхозы ругали: работа тяжелая, платят мало. Она и вправду была тяжелая. А вот ныне освободились. Ходи да броди… И никто тебе слова не скажет, не укорит. Ни бригадир, ни председатель, ни милиция. Ходи да броди. Молодые, здоровые… Сгубился народ.
Наконец заперли ворота, и поплыл полегоньку день летний в делах хуторских, для старой женщины и ее помощниц привычных; для гостя городского все было внове.
Илья старался держаться поближе к бабушке, о чем-то спрашивал, что-то говорил. Другой день они были рядом, и другой день старая женщина и городской, уже взрослый внук ее исподволь, осторожно приглядывались, словно наново признавая друг друга. Так и должно было быть.
В детстве Илья часто болел, и порою летнею его отправляли на хутор: на чистый воздух, парное молоко. Но это было давно. А потом и вовсе: смерть отца, за ней — долгая разлука. Волей, неволею, но отчурались и потому словно вновь узнавали друг друга.
Старая женщина глядела на внука и лишь вздыхала: какой-то он худой да бледный. Это было понятно: кому не доведись, такая беда. Спрашивать о чем-либо она не решалась. Про несчастье, и про невестку, и про всю ихнюю жизнь. К чему ворошить, тревожить и внука, и себя. Все это уже отгорело и словно отстранилось, становясь чужим.
И для гостя городского с детства знакомый хутор нынче виделся вовсе иным.
На хутор смотреть от кладбища, с высоты кургана, да на машине по нему проехаться — дело одно. А когда на старом велосипедишке, дребезжащем, скрипучем, он покатил по хутору, то не узнал его. Ни просторного кирпичного магазина, ни почты, ни клуба на высоком фундаменте — там кино смотрели, и школы нет с просторным, тоже высоким крыльцом, и колхозной конторы нет. Все исчезло, оставив после себя лишь кучи мусора. И потому хутор будто присел и съежился, по-стариковски умаляясь.