Новый Мир. № 3, 2000

Журнал Новый Мир

Сергей Костырко

Синдром Курилова

История эта много лет медленно и буднично накапливалась в виде случайных разрозненных впечатлений и сведений где-то на периферии памяти, в собственно историю (для меня — актуальную и жутковатую) она сложилась вдруг и именно сейчас.

Лет тридцать назад был такой писатель Семен Курилов. Юкагир. В те времена на территории Якутии еще существовала эта народность. Я успел их застать. Даже видел одного настоящего юкагира (остальные, встреченные потом, не в счет — юкагирами они оставались только по крови). Я встретил этого юкагира в крохотном якутском селе, где в качестве только что приехавшего по распределению учителя знакомился со своими учениками на сельхозработах. Поле наше было примерно в километре от села. Не дальше. Мы копали картошку, и я время от времени поглядывал на дорогу, по которой от села к нам в течение уже сорока минут, если не часа, ковылял

старик. Я поглядывал, сначала поражаясь обессиленной осторожности и ломкости его движений, а потом восхищаясь упорству человека, преодолевающего уже непомерное для него пространство. Ученики мои, чуть притихнув, тоже оглядывались в его сторону. Старик все-таки дошел до нас. Вблизи — невероятно старый якут с морщинистым, как будто обугленным старостью лицом. В руке у него была матерчатая грязная торбочка. С трудом (колени не гнулись) он наклонялся к земле и мотал рукой, пытаясь ухватить скрюченными пальцами откатившуюся от нас картофелину. Какого хрена, подумал я, не обеднеет государство. «Девочки, возьмите у дедушки сумку и накопайте ему картошки!» Но на школьниц моих как будто столбняк напал. Они стояли опустив головы и не трогались с места. «Они боятся, — сказал мне восьмиклассник Кеша. — Они боятся старика, потому что он шаман». — «А ты не боишься?» Кеша опустил голову. Я взял у старика мешок (тот послушно, как ребенок, разжал пальцы), всыпал полведра картошки — больше не вошло, да и не дотащил бы он больше — и протянул старику. Он безучастно взял мешок, развернулся и так же медленно потащился по бесконечной для него дороге к селу. За все время своего присутствия на поле старик не сказал ни слова, он как бы даже и не посмотрел на нас ни разу, то есть смотрел, конечно, но непонятно, видел ли он нас, слышал ли, а если видел и слышал, то — что.

«Да никакой он не шаман, — сказали мне вечером коллеги в учительской. — Просто очень старый юкагир. Живет один. Никого из своих не осталось. А для детей он, конечно, страшный. У юкагиров все другое: язык, культура, привычки — все. Они чужие и непонятные. К тому ж считается, что умные очень, что какое-то особое знание у них есть. Потому дети считают юкагира шаманом и боятся… Может, и не только дети».

Года через два я прочитал роман Семена Курилова «Новые люди», изданный «Советской Россией». Роман поразительный: Сибирь начала века как другой континент. Жизнь юкагирского селения, написанная изнутри неведомой нам национальной культуры. То есть роман абсолютно современного, но говорящего чуть ли не на языке эпоса писателя. И никаких элементов литературной игры, никаких борхесовских, как сказали бы сегодня, никаких постмодернистских заморочек. Писатель изображал космос юкагирской культуры в ее взаимоотношениях с жизнью, временем, пространством, с небом, снегом, тайгой, с рождением и умиранием человека — изображал, оставаясь сам (и сознавая это) частью этого космоса. (Это был второй роман Курилова, первый — «Ханидо и Халерха».)

Под текстом стояло словосочетание «авторизованный перевод». То есть роман писался на юкагирском языке. Возможно, куриловская дилогия была вообще первым художественным произведением на этом языке, попытавшимся воплотить в слово итоги многовековой культуры перед самым ее закатом. Первым и последним. Позже, перелистывая по выходе «Советский энциклопедический словарь» (1980), я наткнулся на справку «Юкагирский язык»; там значилось: «Палеоазиатский», то есть язык, не относящийся ни к одной из известных языковых групп. И там же: «Бесписьменный». В 1975 году, когда вышли «Новые люди», юкагиров (по переписи 1970 года) было шестьсот человек.

Юкагиров как реально существующего народа уже нет. Языка юкагирского тоже нет. Умер язык. И Курилов, писавший свою дилогию, не мог не понимать, что пишет на умирающем языке для несуществующего уже народа.

Сам Курилов умер в восьмидесятом году, сорока пяти лет от роду…

Историю про Курилова я рассказываю друзьям-коллегам уже года два.

«Наверно, только так и нужно писать романы», — с хладнокровием теоретика литературы отозвалась Татьяна Касаткина.

«Это про нас», — почти с содроганием сказала Вера Павлова, практик, не представляющий себя без продолжения в слове.

«Не заходись, — сказал Немзер. — Вспомни, какие были прижизненные тиражи у Блока. Ну и что? Сегодня русская литература немыслима без Блока. Или скажешь, что и русская литература кончается?»

За слова Немзера и за интонацию, с которой они были произнесены, держусь, как за спасательный буй.

А может, пользуюсь ими как местной анестезией, собирая разные впечатления, связанные у меня с куриловским сюжетом.

Типа:

Молодая — и до тридцати, похоже, еще далеко, — общительная, обаятельно-непосредственная, как бы даже простодушная американка из американского посольства в Москве рассказывала в частной компании, что да, действительно, в их американских колледжах ученики чуть ли не до пятнадцати — шестнадцати лет читают тексты

Фолкнера или Меллвила для того, чтобы уметь найти границы предложения, определить его тип, указать сказуемое, подлежащее, перечислить глаголы и прилагательные, объяснить правописание и т. д. Читают для того, чтобы закрепился сам навык чтения текста. А вот уж про то, что такое Белый Кит, или кто такой Сноупс, и какое отношение они имеют к каждому из нас, говорить начинают только в выпускных классах, да и то преподаватели не настаивают на таком уж сверхглубоком бурении текстов.

Или:

Я оказался в курортной Хургаде, в Египте — стране, которую мы считаем в некотором роде колыбелью нашей цивилизации, и, гуляя две недели по городку, исключительно для проведения свободного времени приспособленному, я не увидел ни одного книжного магазина. Нет, вывески «Букшоп» я видел. Две или даже три. Но в магазинах этих продается все, что угодно, от открыток и батареек до детских игрушек, только не книги. Зато все без обмана в видеошопах: полки забиты видеокассетами. Видеокассета в руках у проходящего араба не останавливает внимания. Я наблюдал, как стремительно пустеет рынок в Дахаре перед началом очередной серии ихнего «мыла»: мужики, оставив женщин у мандариновых, апельсиновых, помидорных и прочих гор, рассаживаются на террасах рыночной чайной под свисающими с потолка телевизорами, а на экранах уже заламывает руки рыхлая пятидесятилетняя актриса с лицом, на котором гримеры безуспешно пытались нарисовать поруганную невинность восемнадцатилетней девушки.

…И никаких газетных киосков с книгами за стеклом, никаких книжных лотков наподобие наших ялтинских или сочинских. Оснащая городок как международный курорт — с учетом всех возможных потребностей и запросов пользователей, устроители опустили как несуществующую для них потребность в чтении. На пляжах Хургады, расположившись в тени и накинув на плечи шерстяные свитера (стоял январь, воздух остыл аж до +25 градусов, а вода — вообще до +20), сидят респектабельные, интеллигентного вида арабы (каирцы, александрийцы…), перебирают четки, смотрят на море, неспешно беседуют. Или прогуливаются по берегу. Или фотографируются. Или ловят рыбу. Ни разу я не видел ни одного из них с книгой или хотя бы с газетой. Раскрытая книга здесь — отличительный признак европейца… Ну и где эти легендарные александрийские книжники? Где они, хранители восточной книжной мудрости? В Хургаде я видел в продаже только одну книгу — Коран, выставленный напротив почтамта в киоске.

По вечерам в своем номере я не отрываясь смотрел телевизор. Исключительно арабские программы. Интерес был не естествоиспытательский, а обычный, зрительский. Кино, как и балет, понятно и без синхронного перевода.

В Хургаде — из Каира, Александрии, из Арабских Эмиратов — показывали:

новости, причем новости свои — африканские и ближневосточные, Европа и Америка (про Россию уж и не говорю) присутствовали «факультативно»;

фильмы, снятые на их киностудиях, где наличествовали профессионально сделанный сценарий, вполне приличная актерская и операторская работа, умелый монтаж. Разумеется, в фильмах этих достаточно плотно использовались общекиношные — взятые, пожалуй, больше из европейского, чем американского кино — штампы. Но штампы эти использовались вполне профессионально, то есть в максимально приспособленном для местного материала виде, — это отнюдь не были механические, ученические кальки. И потому это уже смотрелось как их национальное кино;

в музыкальных программах, как правило, — только своя музыка, вслушавшись в которую невольно ловишь себя на том, что европейская эстрада начинает восприниматься варварским дребезжанием и лязганьем, а певцы наши на фоне восточной изощренной культуры пения — дворовыми умельцами.

Иными словами, с экрана предстает образ вполне самодостаточного мира (полнокровного, жизнеспособного, динамичного) со своим ничем вроде не уступающим среднеевропейскому уровнем массовой культуры. Ну а для жизни духа — мечеть. При необыкновенной для Востока молодости этого городка (семнадцать лет) количество мечетей впечатляюще. Как и истовость верующих, поражающая человека (меня), впервые попавшего в исламскую страну.

Возникает — никуда не денешься — ощущение, что для самоидентификации этого мира оказались вообще не нужны некоторые формы культуры, выработанные нашей цивилизацией.

В частности, художественная литература.

Вот только два впечатления, связанных для меня с «куриловским» сюжетом, но, думаю, их достаточно, чтобы обозначить некое явление.

Точнее сказать, некую тенденцию, развитие которой определяет будущее художественной литературы как культуры катакомбной.

Я не особенно боюсь того, что стоит за словосочетанием «катакомбная литература». Может быть, даже — напротив. Кроме того, что это нормальное прибежище, а не приемный покой перед отправкой в никуда, мне чудится в будущем положении (если, разумеется, оно действительно — будущее) окончательное освобождение литературы от всего «прикладного» и «вынужденного».