Новый мир. № 9, 2003

Журнал Новый Мир

Автобиографические обстоятельства и подробности в романе Дика поделены поровну между двумя героями. Один из них, продавец пластинок в музыкальном магазине Николас Брейди, чувствует свою связанность с неким ВАЛИСом, внеземным сознанием, призванным противостоять несвободе политического режима, навязанного стране президентом по имени Феррис Ф. Фримонт. Другой (родился в 1928 году, анкетные данные совпадают с авторскими!) в молодости покинул из-за антимилитаристских убеждений университет и поступил продавцом в книжную лавку, где проводит время за чтением Пруста, Кафки и Джойса. Его зовут, разумеется, Филип Дик, и, как легко догадаться, он становится известным писателем-фантастом. Филип-персонаж пытается разобраться в сути событий, происходящих в стране и в жизни его друга Николаса, обвиненного в связях с подпольной прокоммунистической организацией под названием Арампров. Под влиянием происходящего Филип (как, впрочем, и его тезка-прототип) приходит к полному переосмыслению предназначения так называемой

фантастической литературы. Поначалу Филип пытается отделаться от настойчивых просьб приятеля о помощи стандартными отговорками: «Я пишу фантастику. Вымысел». Однако постепенно приходит прозрение, Филип понимает, что вымысел в литературе плодотворен только в том случае, когда он реальнее самой реальности, служит средством для обнажения и объяснения скрытых ее законов, нередко прячущихся под маской невозможного, иррационального. Зримым итогом усилий Дика-персонажа служит роман Дика-автора, так и не сумевшего добиться публикации «Свободного радио…». Слишком прозрачными были в романе многие аллегории и намеки на реалии никсоновской эпохи. Литератор-фантаст в романе расстается с амплуа стороннего наблюдателя и аналитика: автора лихо закрученных боевиков, рассчитанных на симпатии массового читателя, либо сценариев глобального развития цивилизации, захватывающих воображение горстки интеллектуалов. Фил изъясняется прямо и недвусмысленно: «Когда ФФФ был избран президентом… мы все стали пленниками, нас содержат в огромной тюрьме, где стенами служат Канада, Мексика и два океана». Никакая, пусть даже самая благая, социальная стратегия, политическая доктрина не может пропагандироваться как единственно возможная, лишенная альтернативы. В противном случае неизбежна несвобода, а там недалеко и до появления карательных организаций вроде той, которая описана в романе Дика под названием «Друзья американского народа». «Друзья народа» заняты не чем иным, как поисками врагов этого самого народа, они поощряют доносительство, устраивают провокации, сталкивают лбами друзей и родных на почве поисков тайных террористов. «Принимаю ли я наркотики? Есть ли у меня внебрачные сыновья-негры, которые пишут научную фантастику? Являюсь ли я Богом, а также главой коммунистической партии?» — примерно такие вопросы содержатся в анкете, предъявленной Филипу «друзьями народа». В конечном счете Дик-персонаж приходит к выводу о том, что в стране возникает «полнокровная, зрелая мания о чудовищной конспиративной организации… безусловно враждебной всему обществу». Некоторым сюжетным находкам автора романа могли бы позавидовать многие «черные» пиарщики эпохи антиглобализма и клонирования. Только в последние годы становится понятно, что высокие технологии позволяют нейтрализовать инакомыслие и инакомыслящих помимо прямого насилия. А между тем вот что слышит Дик-персонаж в ответ на собственные бескомпромиссные декларации о чести и писательском долге: «Мы сохраним вам жизнь, Фил. И будем выпускать под вашим именем книги нашего собственного сочинения… Ваши книги будут выходить одна за другой… и постепенно ваши взгляды придут в соответствие с официальными».

Может быть, «Свободное радио…» и не принадлежит к разряду шедевров, но закономерности развития американской (да, впрочем, и не только американской) фантастической литературы проступают в романе весьма отчетливо, как, впрочем, и многие бытовые подробности и политические реалии 1990-х и 2000-х, предсказанные Филипом Диком за много лет до наступления третьего тысячелетия.

Дмитрий БАК.

Артур Кёстлер в роли товарища

Артур Кёстлер. Автобиография (фрагменты книги). Перевод с английского Л. Сумм. — «Иностранная литература», 2002, № 7, 8

Духовный опыт Артура Кёстлера (1905–1983) имеет двоякую ценность: в части увлечения заблуждениями века и в части их преодоления.

Жажда абсолюта, — по словам Кёстлера, «стигмат, отметивший тех, кто не способен довольствоваться ограниченным „здесь и сейчас“», — в прежние времена приводившая к Богу, с упадком религиозности стала находить себе иные объекты, в пределах посюстороннего горизонта. Для Кёстлера такими подменами стали последовательно сионизм и коммунизм.

Молодой, подающий надежды журналист, «мальчик из хорошей семьи», отправился в Палестину и вступил в сельскохозяйственный кооператив, чтобы обрабатывать землю, с плугом в одной руке и мечом в другой, как в эпоху Ездры (этот опыт отражен в романе «Воры в ночи», который не мешало бы перевести на русский язык). Стоит заметить, что земля, о которой идет речь (долина Изреель, в библейские времена самая плодородная из земель Палестины), оставалась невозделанной в продолжение полутора тысяч лет и в результате стала сухой и каменистой. Все, таким образом, приходилось начинать заново в условиях, как пишет автор, «героической нищеты и жестокой борьбы на грани человеческих возможностей». Впрочем, личное его участие в этой эпопее оказалось относительно кратковременным.

Интересно, чт'o стало причиною разочарования Кёстлера в сионизме: «Я приехал в Палестину юным энтузиастом, поддавшимся романтическим побуждениям, но вместо утопии обнаружил

реальность весьма, надо сказать, сложную — и привлекательную, и отталкивающую; но постепенно отталкивание стало сильнее, и причиной тому был еврейский язык — устаревшее, окаменевшее наречие, давно переставшее развиваться, заброшенное самими евреями задолго до нашей эры — во времена Христа они говорили по-арамейски, — а теперь насильственно возрождавшееся. Архаическая структура и древний словарь совершенно не годились для выражения современной мысли, для передачи оттенков чувств и смыслов, важных человеку XX века». Как известно, возможна и совсем другая точка зрения на иврит.

Русскому читателю должно быть особенно интересно у Кёстлера все то, что касается коммунизма и СССР.

Путь к коммунизму для интеллектуалов, подобных Кёстлеру, пролегал через теоретическую литературу: «Едва я дочитал „Людвига Фейербаха“ Энгельса и „Государство и революция“ Ленина, как в голове у меня что-то щелкнуло и произошел интеллектуальный взрыв». И у нас многие из тех, кто принадлежит к старшим поколениям и рано приобщился к философской литературе, могут подтвердить эффект, произведенный на их неокрепшие умы по крайней мере первой из упомянутых работ; с той, однако, поправкой, что у нас практически не было соперничающих течений мысли.

Равным образом знакомо старшим поколениям парадоксальное — ибо плохо вяжущееся со свойственным марксизму культом теоретической мысли — стремление к опрощению и «сближению с народом». Кёстлер пишет об этом так: «Достаточно просто объяснить, как человек моего склада характера и судьбы приходит к коммунизму; гораздо труднее передать то особое состояние духа, которое побуждает молодого человека двадцати шести лет стыдиться своего пребывания в университете, проклинать бойкость своего ума и изощренность речи, постоянно бичевать себя за приобретенные культурные привычки и вкусы и мечтать об интеллектуальной кастрации. Если б эти вкусы и привычки можно было бы удалить как опухоль, я бы с радостью лег под нож…» Интеллектуал под таким углом зрения есть существо с какой-то гнильцой, тогда как пролетарии — сплошь крепкие добрые люди, умственно более здоровые и цельные.

Кёстлер находил, что описанное состояние духа трудно передать даже современникам или по крайней мере некоторым из них («Автобиография» вышла в 1952–1954 годах); совершенно непонятным оно становится полвека спустя — это одно из тех наваждений, которые целиком принадлежат своему времени.

Вместе с тем нетрудно заметить определенное сходство между этим настроением и гораздо более широким трендом, который можно назвать ложнодемократическим и который не только не ослабел, но как раз, напротив, за последние тридцать — сорок лет резко усилился. Разница в том, что интеллектуалы с коммунистическими убеждениями жаждали «поглупеть», доверяя строительство «новой жизни» правильному, как им казалось, инстинкту масс, а новейший интеллектуализм определенного сорта пасует перед вульгарной толпой, которая ни к чему не стремится и ничего не собирается строить, но довольна собою, какова она есть.

«Мы обожествляли Волю Масс, — пишет Кёстлер, — а их воля клонилась к убийству и самоубийству». В чистом, так сказать, виде этот эксперимент был поставлен в России. Но сходная до известной степени ситуация наблюдается сегодня и на Западе, только здесь ее развитие осложняется и тормозится действием некоторых культурных и иных факторов.

Оправдание спонтанных действий масс — вот, пожалуй, что принесло коммунистам успех в период Русской смуты 1917–1920 годов. Сюрпризом явился для них тот факт, что в дальнейшем массы, или, точнее, выдвинутые ими «элиты», повели себя не так или не совсем так, как им полагалось «по науке». Отсюда — многослойность советских реальностей, где сквозь верхний прозрачный слой проглядывали трудносовместимые с ним второй, третий и т. д.

Кёстлер прожил в СССР с июля 1932-го по конец августа 1933 года, то есть в период непосредственно за «великим переломом», когда все послабления, связанные с нэпом, остались позади и уже дала о себе знать несуразность советских методов хозяйствования, когда ужасающий голод свирепствовал в считавшихся дотоле самыми хлебородными краях, а вездесущему ГПУ оставалось добавить несколько кирпичиков в здание сталинского «порядка», строительство которого будет завершено в самые ближайшие годы. Общее впечатление от посещений СССР (и в целом от пребывания в рядах коммунистической партии) Кёстлер выразил, прибегнув к образам Ветхого Завета: «Но наступило утро после брачной ночи в сумраке шатра, и Иаков убедился, что целовал на ложе не красавицу Рахиль, а косоглазую Лию. И сказал Лавану: „Что ты сделал со мной? Зачем ты меня обманул?“».

Не все отвратило Кёстлера в СССР. На своем извилистом пути (Украина, Закавказье, Средняя Азия, Москва) он повстречал множество тех, кого назвал «праведниками». Эти люди, принадлежавшие к самым разным профессиям, не были ни противниками режима, ни его фанатичными сторонниками, но: «Каждый из них создавал вокруг себя, в океане хаоса и чудовищной бессмыслицы, островок порядка, нормальных человеческих отношений, достоинства. В какой бы области они ни трудились, их благое влияние распространялось на все окружение. Архипелаг таких человеческих островков, протянувшийся через весь Советский Союз, скреплял страну воедино, спасал от распада».