Новый свет
Шрифт:
Как говорят в романах, эти две минуты казались вечностью. От напряжения даже Эльба повизгивала, животом протирая половицы. Если бы в зале сидела Петровна, она, наверное, сказала бы: «Отак у горли усе застряло, коли церкву взрывалы». Впрочем, ей через несколько секунд удалось отпрянуть в сторону, пропуская мимо себя бегущий детский поток. Она даже тряпкой не успела нацелиться, лишь прошептала: «Та чи вийна началася…» — Но, увидев наши ликующие лица, приободрилась и закричала: — «Чи посказылись уси!»
Впереди неслась Эльба с такой стремительностью, будто ей все собаки мира отдали последние силы.
Шаров хотел было крикнуть: «Поосторожнее же!» — но какие-то тайные силы приостановили этот крик, будто в этом бегущем потоке померещились ему буйства табунов, и он тоже посеменил за детьми, приговаривая:
— От чертова детвора, ну впрямь архаровцы.
А архаровцы за пределы поднадоевшей им территории, в рощи и дубравы полетели.
Из своеобразного сна вывел меня Сашко. Вывел, когда я наслаждался, рассматривая детские лица: глаза — искры пытливости, руки как спицы в едущем колесе мелькают, роются в листьях эти руки, жаром несет от детей за версту, лес от этого жара раскраснелся, раззолотился, небо заголубело, и этим жаром обдало меня, и новая мысль билась в радости: не то я еще придумаю. А Сашко меня теребит, на философию его вдруг потянуло, потянуло в ту область, которая никак не совместима с игрой. Он, этот Сашко, остановился, схватившись за мой рукав, и, едва сдерживая смех, сказал:
— Неужели отак и мы, взрослые, из-за бумажек с печатями как сумасшедшие бегаем?
— Как вам не стыдно, Александр Иванович! Вы посмотрите, сколько радости у детей!
— Так от то ж и я кажу, хтось помане бумажкою, и мы бежим як скажени! Как это получается? К нам подошел Злыдень:
— Шо таке случилось, чи шо?
— Послухай, Гришка, — обратился Сашко к Злыдню, — а як що хтось заховав бы в листьях у лиси трояк, ты б побиг с Каменюкою наперегонки?
— За трояк бы не побиг, — ответил Злыдень.
— А за десятку?
— Отчепись!
— А за три десятки? — решительно почти крикнул Сашко.
— За три и ты бы побиг, — ответил Злыдень.
— А дитвора бесплатно бежить, бачишь, як бежить?
— Так чого вони як посказилысь? — допытывался Злыдень.
— Игра, — сказал я.
— Понятно, — ответил он.
Это потом уже я думал: что это за штука — игра? Вот все нормально, а потом вдруг игра. Настроение меняется. Становится весело. За так. Ни за что. Рождается страсть, преодолеть которую не в состоянии человек. Неодолимая страсть. Неодолимое влечение.
Мне казалось, что я открыл новый закон, новый пласт жизни, который можно было бы назвать законом игросферы. Прежние игры все же решали частные проблемы: урок, занятие, конструкторская задача. Новая система игр, которую мне удалось разработать вместе с педагогами, захватывала самую душу каждого ученика, каждого педагога и каждого человека, работающего в нашей школе. Эта система игр была своеобразным способом общения, исключающим понукания, грубые
И выгода от этой системы игр была всеобщей. Не сосчитать, сколько зайцев было убито. Шарова отметили в районе за умелую романтизацию жизни, за еще большую интенсификацию и оптимизацию трудовых усилий. Воспитатели, перестав гыркать на детей, наслаждались добрыми отношениями, дети с еще большей силой кинулись в мастерские и спортивные залы, на огородные участки, в теплицы, на фермы. Порядок, скрепленный добровольностью и весельем, имел мощные основания. В эти основания входил разный труд: конструкторский, умственный, художественный, труд по сельскохозяйственному опытничеству, труд в мастерских и труд по самообслуживанию. Наряду с успехами были и неуспехи, а именно: у детей появилась неприязнь к нетворческому труду. Никто не хотел убирать территорию, мыть посуду и полы, протирать стекла, выносить ведра с мусором, выполнять работы, требующие применения лопаты, метлы, тяпки, граблей. Игра внесла новую струю в развитие школы: дети потянулись к разным видам нетворческого труда.
Увлекал пафос игры. Некогда было даже осмыслить, откуда берется эта удивительная игровая энергия, которая вроде бы как игровая, а на самом деле — обычная человеческая энергия, обычная трудовая страсть, определяющая артистичность движений, легкость дыхания и вольность человеческого духа. Некогда даже было эрудицией своей блеснуть, хотя она иной раз и прорывалась.
— Як що копнуть поглубже, так человек не от труда произошел, — рассуждал Сашко, — а от игры.
— Таки як ты, бездельники, конечно, не от труда, — замечал Злыдень, который сделал значительные успехи на педагогическом поприще.
— Что ж, Александр Иванович шутит, — отвечал я, — но в его словах есть соль. Игра и труд всегда были неразлучны. И чего было больше у наших предков: труда или игры, пока что не установлено.
Но самое главное не в этом. Самое главное, что в игре мы нашли недостающую нам часть в детском творчестве.
— Одно только «но» здесь есть, — сказал Александр Иванович. — Вот в игре мы вроде бы как дурачим детвору.
— Еще как дурачим, — добавил Дятел. — Прямо-таки дерутся теперь за самую грязную работу.
— А меня не впустили в класс: говорят, нам самим надо убрать, а то не засчитается служба.
— А мои так рвутся в ночное сражение и так стараются! Но долго ли у них продержится этот пыл?
— Пока не поймут, что их дурачат!
— Вы все-таки думаете, мы их дурачим? — вмешался я в этот препротивный разговор.
— Ну а как же еще назвать все это, если они долг выполняют по удовольствию, а не по обязанности? — обобщил Дятел.
— А вам как лучше выполнять долг: по обязанности или по удовольствию?
— Смотря какой долг и какие обязанности! — игриво посматривая на своего супруга, ответила Зинаида Николаевна.
— Во всяком случае это лучше, чем гыркать, как говорит Шаров, — вмешался Смола. — Я полностью за игру: здесь все на павловском учении основано.
— А что если мы трошки выпьемо, — предложил Сашко, — а то у меня, как у тех павловских собак, уже слюна побигла.
Воспитатели ошибались. Дурачье, или, как называл Шаров детей, архаровцы, в этот момент обсуждали свое отношение к происходившему в школе будущего.