Новый свет
Шрифт:
Первым делом проходную сделал Шаров по просьбе счетовода. Потирает руки Шаров, спрятавшись у себя в кабинете, зная, что у проходной несусветный гул стоит.
— Ты с ума сошел меня обыскивать, — это Каменюка кричит.
А Сысоечкин свою руку за пазуху Каменюки закидывает и две вырезки парного мяса оттуда тащит: обвязался Каменюка вырезками, к празднику приготовил неучтенное.
— Так это же мои вырезки, — кричит Каменюка. — Купил я их…
— Проверим, если твои — отдадим, — поясняет Сысоечкин.
У Злыдня в карманах выключателей шесть штук спрятано, кусок провода на ремне болтается, пять напильников в ватнике —
Сысоечкин и детишек посетил на занятиях. Смотрю, колдует Сысоечкин над бумагами, над рисунками детскими что-то творит невероятное. Раз — на весы гуашный рисуночек, а потом листочек чистый, а потом картинку на холстике, а потом сам холстик без красочек. Сравнивает что-то, записывает и высчитывает, и снова актик на стол директору: перерасход краски идет в изостудии, материал уносится из мастерских, тают напильнички и проводочки. Всем детишкам в предпраздничный день досмотр учинил, всем работникам учинил, и получилось, что вещей, припрятанных для выноса, оказалось две брички, коляска мотоцикла, три мешка еще по отдельности, две сумки полные, три бидона всяких жидкостей, восемь сверточков, которые никак не входили ни в телегу и ни в сумочки, — итого на шесть тысяч тридцать два рубля и сорок шесть копеечек — все свезли обратно в школу будущего. Потирает Шаров руки, ликует душа, а ведь зря ликует, не чует он опасности в этих сверточках, в этих бричечках, в этих сумочках. Справедливость одна честная, честная до глупости над ним пламенеет, зажигает все нутро его порядочком, посмеивается он над Каменюкою, над другими своими работниками:
— Как тебе не стыдно, Петро Трифонович, вырезки на голом пузе таскать?
— Та мои же вырезки, — оправдывается Каменюка.
— Чего их прятать, коль ваши? — вопрос задает общественность.
— Не годится со своим добром ходить на работу! — говорит Шаров.
А когда все уходят, Каменюка к Шарову обращается:
— Где вы цю коросту на нашу голову найшли? Зверье какое-то, кацап чертов, так за пазуху и полиз, косоглазая сатана.
— Народный контроль.
— Так шо ж, по-вашему, я за семьдесят карбованцив буду дневать и ночевать от тут?
— Ну не так же, лиха твоя година, позориться! — кричит Шаров. — На голое пузо вырезки. Это же для «Крокодила» фактик!
— Ото побачите, на самом деле приедет «Крокодил», як що оцю косоглазую гадюку не выкинете.
Со всех сторон на Сысоечкина жалобы пошли. И я, грешен, признаюсь, пришел разгневанный:
— До чего дошел! Взвешивает картины, чтобы определить, сколько краски ушло! Прекратите!
— Можно поэкономней все же? — спрашивает ласково Шаров.
— Можно, конечно. Но акт составлять! Это же безобразие!
Успокаивает меня Шаров, поддерживает, однако, Сысоечкина, который уже новое дело заводит, на строителей заводит. Приметил Сысоечкин острым глазом своим, что белила на подоконниках все в пупырышках. Плеснул в краску жидкости, свернулась олифа, и песочек выступил явственно. Подсчитал, получалось, что на ведро краски полведра отсеянного мелкого песку добавлено, а это в ущерб качеству и хищение на полсотни рублей. Снова бушует Шаров — идет борьба с выносом. Тайны уносительства разоблачаются.
— Ох, Костичка, чуе моя душа шось неладное, — это Раиса.
— Не галдысь, — отвечает Шаров. Однако задумывается. Вызывает Сысоечкина, предлагает повременить.
— Хорошо, — соглашается Сысоечкин. — Повременим ма-ненько.
Успокаивается Шаров. И в Новом Свете спокойнее становится, размеренная жизнь пошла. Изобилие по новым рельсам катится, приумножается с умом. Детишкам денежки выплачиваются, они первые подарочки за свои кровные своим мамам, дедушкам и бабушкам покупают, родители благодарности шлют в школу.
Ликующая слава вприпрыжку за Шаровым повсюду скачет. Не на одной ножке скачет, а двумя ступнями в каблуках грохает с уверенностью. Рыбачить едут к Шарову гости разные. Пиры закатываются на дальних берегах крохотной речушки, а подспудная молва все же бухает где-то, не дает покоя многим изобилие, успешность шаровская настораживает.
Вот в такую пору, в самый расцвет власти шаровской, и произошло нелепое событие, виной которого по ошибке да по глупости оказался Иван Кузьмич Сысоечкин.
Приехали как-то ни свет ни заря два знакомых, вполне доброжелательных ревизора, так, для порядка приехали, чтобы галочку поставить в связи с анонимочкой. В анонимке той какая-то чушь разводилась насчет колючей проволоки и конского волоса. Порешили ревизоры для формальности побеседовать в бухгалтерии, а потом с Шаровым на рыбалку съездить.
— Здорово, здорово, Кузьмич! — сказали ревизоры в один голос. — Как на новом месте, прижился?
— Прижился, — отвечает Сысоечкин, — порядочек у нас — грех жаловаться.
Шаров слушает ответы Сысоечкина, доволен своим счето-водиком, зря Раиса бочку катила, подозрениями вся издергалась.
— Тут про какую-то ерунду написано, насчет конского волоса с колючей проволокой. Я прошу вас подтвердить, что ничего этого не было.
— Была проволока, и волос конский был, — отвечает вдруг Сысоечкин, — вот тетрадочка у меня специальная.
— Бросьте время терять: на рыбалке разберемся, — перебивает Шаров.
Но Сысоечкин настойчиво поправляет:
— В этой тетрадочке ничего не упущено.
Ревизоры насторожились, для формальности тетрадочку просматривают, аккуратненькая тетрадочка, все подсчитано в ней.
— Ничего нельзя понять, — сказали ревизоры, — тут что-то несусветное: микроскоп электронный, лес, кирпич, шифер, скаты — на полтора миллиона рублей?
— Чепуха это! Кузьмич, не морочь людям голову!
— А я не морочу, — ласково говорит Сысоечкин, — пусть удостоверятся: все учтено.
— Послушайте, товарищ Сысоечкин! — взрывается Шаров.
— Спокойнее, — просят ревизоры.
— Не могу я спокойнее! — кричит Шаров. — Он вместо дела черт знает чем занялся, все склоки собрал в этой тетрадочке.
— Учел я все, — вставляет словцо Сысоечкин.
— А я вас прошу замолчать! — совсем повышает голос Шаров.
— Почему же я должен молчать? — с неожиданной решительностью отвечает Сысоечкин.
— Потому что мешаешь работать, потому что глуп как пробка.
И тут-то случилось совсем неожиданное, которое потом настоящей реальностью обернулось. Подался вперед Сысоечкин, над столом, покрытым новенькой плексигласовой плоскостью, его головка судорожно закивала: