Нушич
Шрифт:
Гвардейцы патрулировали город, направляли раненых, стариков, женщин с детьми на вокзал. Нушич старался приободрить их. Теперь все стали его детьми.
Ночь с 4 на 5 октября была самой тяжелой. Стало ясно, что в городе больше оставаться нельзя. На станции стояли два эшелона. Один уходил на юг, в Салоники, другой — на северо-запад, в Приштину. На юге беженцев ждали мирные города, относительно сытая жизнь и возможность уехать дальше. Приштина же была тупиком, откуда путь к морю лежал через заснеженные горы, в которых многих беженцев ждала смерть
Нушич никак не мог поверить в поражение Сербии и считал, что уезжать далеко не следует. Он надеялся на чудо и оставался в стране. Гиту с Даринкой и старым отцом он отправил в Приштину. После гибели внука девяностопятилетний Джордже очень ослаб, дни и ночи плакал и стонал.
Сам Ага в сопровождении зятя и неотступного Ристы выехал последним поездом, когда грохот пушек и треск пулеметов уже был слышен в Скопле. Из ящиков письменного стола он выгреб свои рукописи и отобрал наиболее, с его точки зрения, ценные. Среди них была так и не увидевшая сцены «Подозрительная личность». Связка получилась килограммов в пятнадцать.
В Приштине Нушич провел месяц. Целыми днями он не уходил с улицы, наблюдая отступление Моравской дивизии, разговаривая с солдатами и офицерами, подбирая оптимистические вести, чтобы сообщить их родным.
— Бои ведутся под Приштиной, но наши упорно держат Качаничкое ущелье и ждут, когда придут на помощь союзники, — говорил он до последнего дня.
На том, чтобы идти дальше, настояла семья. Все знали — если враги схватят Нушича, в живых ему не быть. (В 1909 году, когда он собирался в Новый Сад, австрийский полицейский комиссар, хорват по национальности, предупредил его на границе, в Земуне, чтобы он немедленно возвращался, так как после демонстраций в Белграде в 1908 году австрийской полиции было дано указание схватить Нушича.)
В середине ноября Нушичи вместе с войсками выехали из Приштины. В обозе им дали повозку, запряженную волами. Старому Джордже, который не выдержал бы тяжелого пути, оставили еды и денег.
Ага еще раз перебрал рукописи, разложив их на полу в доме арнаута, у которого жила семья.
Тяжело было расставаться с отцом, нелегко было расставаться и с рукописями. Нушич взял с собой столько бумаг, сколько их поместилось в кожаную сумку, прицепленную к поясу. «Подозрительную личность» он долго держал в руках, листал, читал и наконец бросил на пол в кучу рукописей.
— Прощай, бедолага!
Возница «экипажа», который дали Нушичу, был местный, приштинский. Он отпросился на минуту домой и больше не вернулся.
На другой день ударил мороз, началась метель. Нушич шел по снегу впереди волов, ведя их за железную цепь, перекинутую через плечо, обходя время от время трупы, валявшиеся на дороге.
Путь был знакомый. В свое время приштинский консул проделал его в сопровождении своих телохранителей.
Вскоре немного потеплело, и дорогу развезло. Приходилось пересекать вброд десятки речек, ночевать под открытым небом, разыскивать корм для волов. Так они добрались до Призрена, последнего
Здесь Нушич оставил в одном из сербских домов последние рукописи, и они были утеряны навеки.
Несмотря на горе, на лишения этого крестного пути, в Нушиче ни на секунду не умирает писатель. Он ко всему приглядывается, всем интересуется, делает заметки на память… Тяжелые государственные катастрофы нередко смещают понятия о моральности поступков. Лишения порой будят дикие инстинкты. За одно слово, показавшееся оскорбительным, солдат или офицер может разрядить оружие в товарища. Никто больше ни во что не ценит ни чужой жизни, ни даже своей.
Вот призренская зарисовка:
«Там солдат продает палатку, сапоги, одеяло; другой заклал казенного вола, разделал его и, став на углу с топором, торгует им на вес — прикидывает тяжесть на руке; третий тянет за узду продавать казенного коня, четвертый предлагает консервы, пятый — седло, шестой — целую повозку.
И через эту толпу продавцов проталкиваются генералы, депутаты, солдаты, раненые, беженцы, иностранные дипломаты, черногорские жандармы… Арнауты ходят от группки к группке, скупают за мелочь ценные вещи и волокут их домой».
Нушичевские волы миновали Призрен и перешли через реку Дрим по мосту, обледенелому, скользкому, без перил. Они поскальзывались и едва не свалились в реку.
Справа и слева от моста из реки торчали перевернутые повозки и трупы людей, упавших с моста. Приходилось бросать под ноги волам мешки и одежду. Благополучно миновав мост, Нушич отдал волам все, что осталось от припасов.
— Вот, дети, теперь мы эмигранты!
Здесь была граница с Черногорией. Все отвернулись, чтобы не видеть слез в глазах Аги.
Волы приближались к Печи. Нушич рассказывал своим о местных старинных монастырях, о Дечанах, о Печской патриархии и немного забылся. В Печь войти было трудно, дорога на много километров была забита солдатами, повозками, орудиями. Поздно ночью Нушичи вошли в город и заночевали у одного арнаута.
Дальше дороги не было.
В Печи Нушич с Мимой купили на базаре коня. Надо было двигаться дальше, несмотря на то, что у Гиты началось воспаление легких. На одной маленькой лавке Ага заметил вывеску «Реджеп Нушич». Может быть, родственник Герасима Нуши? Ага давно потерял надежду узнать в конце концов свое происхождение, узнать, кто такой был Бело.
Реджеп Нушич оказался албанцем. Он говорил, что у него есть родственник в Белграде, который пишет «на газете». Вскоре Ага понял, что они с Реджепом просто однофамильцы, но тот упрямо продолжал считать себя родственником Нушича. Заботился о нем, носил еду. Через несколько дней он зашел и доверительно сообщил, что его соплеменники арнауты готовят налет. Аге и Миме он посоветовал уйти с солдатами.
— А рабынь оставь у меня, — добавил Реджеп, подразумевая Даринку и Гиту. — Пусть они побудут в моем гареме, ничего с ними не случится. Вернешься, заберешь.