Нутро любого человека

Бойд Уильям

– Нет, я хочу сказать, тут что-то большее, другое. Ты знаешь все о моей жизни. А я знаю о тебе и Полковнике.

– Конечно, Логан. И еще ты очень щедрый.

Интересно, может быть, это какое-то правило, установленное мадам Шанталь в ее доме: любое проявление привязанности, искреннее или неискреннее, должно уравновешиваться мягким напоминанием об истинной – финансовой – природе отношений. Я ощутил легкую обиду.

И неизвестно почему, после того, как ушел, – решил дождаться ее. До прихода Полковника прятался в подъезде. Около 8 Анна вышла из «Дома Шанталь», и они под ручку, не разговаривая, пошли по улице. Я проследовал за ними до метро, и в последнюю секунду заскочил в вагон, следующий за их вагоном. Они сошли на станции «Рынок», я, выдерживая

расстояние, чтобы остаться не замеченным, последовал за ними до их многоквартирного дома. Запомнил его номер и название улицы. И теперь гадаю, чего ради я все это проделал. Чего надеялся достичь?

Опиши состояние твоего духа. Неуверенное. Неопределенное. Лихорадочное.

Опиши эмоции. Сексуальная озабоченность. Чувство вины. Напряженное физическое наслаждение тем, что я в Париже, один. Ненависть к времени: желание остаться в этом возрасте, в этом дне этой недели, месяца, года, навсегда. Могу только воображать ожидающее меня долгое медленное скольжение по наклонной плоскости. Жажда Анны соперничает с жаждой Лэнд. Впрочем, жажду Анны я могу удовлетворять по пяти раз в неделю. Что, видимо, и порождает жажду Лэнд.

Почему ты так увлечен Парижем? Париже дает мне чувство свободны.

Четверг, 13 июня

Завтра возвращаюсь в Лондон. Сегодня утром, перед ленчем, отправился на «Рынок» и около часа проторчал у дома Анны, надеясь, что она выйдет. Мне хотелось один только раз встретиться с нею вне «Дома Шанталь» и всего, что из него следует; хотелось случайно столкнуться на улице – я приподнял бы шляпу, мы поздоровались бы, обменялись несколькими банальностями насчет погоды и пошли каждый своей дорогой. Мне нужно добавить к нашим отношениям новое измерение, нечто обыденное, никак не связанное с борделем и платной любовью. Но, разумеется, она так и не показалась, ноги мои заныли, и я почувствовал себя дураком.

Проходя в поисках автобусной остановки мимо маленького bistro du coin[49], я заглянул внутрь и увидел сидящего с газетой и стаканом «пастис» Полковника. Повинуясь порыву, вошел в бистро, потребовал пива и, как бы случайно, уселся за соседний с ним столик. Вблизи он выглядит намного старше Анны – думаю, ему за пятьдесят. Одежда сильно поношенная, но чистая, на нем желтый галстук-бабочка, из нагрудного кармана высовывается такого же цвета носовой платок. Щеголь, стало быть. У него усики с подкрученными кверху концами, скорее седые, чем черные, – как и волосы, набриолиненные и зачесанные назад, без пробора. Он встал, чтобы вернуть газету на полку, а я подошел, чтобы взять ее. Шапки всех газет сообщали о болезни Пуанкаре[50].

– Как грустно болеть в такой прекрасный день, – сказал я по-французски.

Он взглянул на меня, улыбнулся, – естественно, не узнал. Я почувствовал себя неловко, сообразив вдруг, что несколько десятков раз занимался любовью с его женой, вставлял ей: мне хотелось выпалить это, – что оба мы, каждый по-своему, заботимся об Анне, что делим ее, – сказать обо всех моих чаевых, которые помогали жить и ему, – как будто это делало нас чем-то вроде добрых знакомых.

Он произнес нечто о том, что Пуанкаре так или иначе дряхлый старик, я не понял, – французский Полковника был скорострельным, разговорным, в сущности, безупречным.

Мы вернулись к нашим столикам и завели довольно бессвязный разговор. Он догадался, что я англичанин, сказал Полковник, по моему выговору, и добавил, с вежливостью, присущей всем французам, что я замечательно говорю на их языке. Я попробовал слегка прощупать его, сказал, что по-моему и в его речи присутствует легкий акцент. Это его удивило: он парижанин, родился и вырос здесь, заявил он. Я перевел разговор на статью о мятежах коммунистов в Германии, сказал, что им следовало бы пустить в ход армию, и заодно уж спросил о его военном опыте. Он сказал, что в 1914-м пытался записаться в добровольцы, но его

не взяли – плохие легкие. Я купил ему выпивку и узнал о нем еще кое-что: он был коммивояжером, однако фирма его обанкротилась и с тех пор... он посмотрел на часы, сказал, что должен идти, пожал мне руку и удалился. Выходит, никакой он не полковник Белой армии.

Понедельник, 24 июня Самнер-плэйс

Пока меня не было, мама заново перекрасила стены моих комнат, куда-то засунув при этом половину книг. «О нет, дорогой, я к твоим книгам и не прикасалась, – говорит она. – Может быть, их маляр украл?». Я нашел их в кладовке, – к тому же она повесила мою Мари Лорансен в уборной внизу. Вернул ее на место. А еще у нас теперь новый автомобиль, «Форд».

Утром сходил в «Спраймонт и Дру» и за завтраком в мясном ресторанчике Родерик обрушил на меня новость: им придется отложить публикацию «Воображенья человека» до весны 1930-го. Издательский план слишком насыщен, в работе чересчур много авторов – неуклюжие извинения в этом роде. Это так досаждает: я чувствую себя в подвешенном состоянии – писатель, но не настоящий писатель, настоящим становишься только после физического появления книги, которую можно подержать в руках, купить в книжном магазине. Родерик говорит, что мои парижские статьи ему очень понравились – возможно, если бы я написал еще несколько, их можно было б собрать под твердой обложкой.

– А как насчет романа? – спросил я.

– Ну, мы, э-э, романы, конечно, любим... – его осторожность говорила сама за себя. – Хотя, должен сказать, я никогда не считал тебя романистом.

– А кем ты меня считал, Родерик?

– Чрезвычайно одаренным писателем, который может в любой момент усесться за роман. – Обходительность уже вернулась к нему целиком и полностью.

Мне кажется, скепсис Родерика служит для меня настоящим источником вдохновения. Я напишу роман, пока буду дожидаться публикации «ВЧ». Расскажу в нем о молодом писателе, живущем в Париже, о его отношениях с красивой, но старшей его годами русской проституткой и о таинственном «Полковнике», которого она называет своим мужем. А название?

Выхожу в Южном Кенсингтоне из подземки, и кто же там стоит на посту? – Джозеф Даркер. Оба мы радуемся, увидев друг друга, – обмениваемся теплыми рукопожатиями, вспоминаем великие дни Всеобщей стачки. Даркер говорит, что у него уже двое детей и приглашает меня на чай – живет он все там же, в Баттерси.

[Июнь]

Даркер чувствует себя в моем обществе совершенно привольно, а вот его жена, Тильда, очень конфузится, так мне, во всяком случае, кажется. Это началось с первой же минуты знакомства да так и продолжалось. Она все время извиняется: за качество чая, за шумливость детей, за состояние садика позади дома. Мальчика назвали Эдуардом – «В честь принца Уэльского», девочку – Этель. Мы сидим в шезлонгах посреди садика, без пиджаков, наблюдаем за ковыляющими, совсем недавно начавшими ходить детьми. Солнце пригревает, желудок мой наполнен кексом с цукатами и орехами, и я чувствую, как на меня снисходит покой пригорода. Может быть, так и следует жить? Скромный дом, надежная работа, жена, дети. А вся эта бессмысленная борьба, честолюбивые притязания...

– Извините за кекс, мистер Маунтстюарт, он немного подсох.

– Он на редкость вкусен. И, пожалуйста, зовите меня Логаном.

– Не хотите еще бутербродов? Боюсь, у нас остался только рыбный паштет.

Когда она уводит детей в дом, Даркер, в свой черед, извиняется за нее, отчего все становится только хуже. «Она хорошая мать, – говорит он. – Много работает, содержит дом в чистоте». Потом наклоняется ко мне. «Я очень люблю ее, Логан. Встреча с Тильдой сделала меня другим человеком». Понятия не имею, как следует реагировать на такое заявление. «Ты везучий человек, Джозеф, – в конце концов, произношу я. – Надеюсь, мне выпадет хотя бы половина твоего везения». Он кладет мне руку на плечо, стискивает его. «И я надеюсь», – говорит он, явно довольный.