Нутро любого человека
Шрифт:
Написал для «Спектатора» статью о Поле Клее. (Подумать только, когда-то я владел собственным Клее. Какой жизнью я тогда жил?). По непонятной причине, ставка «Спектатора» упала до ничтожных 10 фунтов.
По чему я пуще всего скучаю, когда вспоминаю Африку, так это по игре в гольф с доктором Кваку на захудалом поле Икири. Скучаю и по гольфу, и по пиву, которое мы пили после игры на веранде клуба, глядя на садящееся солнце. Что мне нравится в гольфе? Он не требует большого напряжения сил, а это уже достоинство. Думаю, величайшее его преимущество, как спортивной игры, состоит в том, что как бы неуклюж ты ни был, ты все равно сохраняешь возможность произвести удар, который сравняет тебя с лучшими игроками мира. Помню один день в Икири, когда я, кое-как набрав к восьмой лунке (пар 4) семь очков, изготовился ударить шестой клюшкой по относительно недалекой – пар 3 – девятой.
Воскресенье, 15 февраля
Странный, жалобный телефонный звонок Глории, – она поинтересовалась, нельзя ли ей приехать и остановиться у меня на несколько дней. Я сказал, конечно – добавив обычные предостережения: отсутствие комфорта, отсутствие телевизора, темная полуподвальная квартира в нездоровом районе, и т.д. Спросил, зачем тебе приезжать в Лондон в феврале? Она ответила, зловеще, что ей необходимо повидать врача.
Насколько мне известно, у Глории имеется брат в Торонто и племянница в Скарборо, ни больше, ни меньше. Но для чего же и существуют старые друзья?
Забыл сказать, что проснулся в прошлую пятницу с каким-то посторонним предметом во рту и выплюнул его на подушку – то был один из моих зубов. Возможно, самое неприятное пробуждение за всю мою жизнь. Впрочем, я сходил в местному дантисту и тот меня успокоил. Все остальное выглядит более-менее прилично, сказал он, и затем отметил впечатляющее качество коронок и моста, которыми может похвастаться мой рот. Они, должно быть, обошлись вам в целое состояние, с легкой завистью произнес он. Спасибо вам, великолепные дантисты Нью-Йорка. Перспектива утраты зубов внушает мне иррациональный страх – на самом-то деле, не иррациональный, более чем рациональный. Однако, если предположить, что я проживу достаточно долго, она, скорее всего, неизбежна. Кто-то говорил мне (кто?), что и Во, и Т. С. Элиот утратили волю к жизни, когда им вырвали зубы и вставили новые. Может быть, это чисто писательская проблема? Чувство, что когда наши зубы лишаются прежней хватки, можно спокойно выбрасывать белый флаг?
Пятница, 27 февраля
Вчера приехала Глория, я отдал ей мою комнату, – хотя, следует сказать, я слишком стар для того, чтобы с удобством спать на софе. Выглядит она ужасно: отощавшая, желтая, лицо сморщилось, руки дрожат. Я спросил, что с ней такое, она ответила, что не знает, однако уверена – нечто серьезное. Волосы ее высохли и истоньшились, кожа вся в пятнышках и отвисает, как у старенькой ящерки. Глория думает, что у нее нелады с печенью («Иначе с чего бы я приобрела этот странный цвет?»), но жалуется также на боли в спине и бедрах. И еще она все время задыхается.
Тем не менее, мы были рады увидеть друг дружку и выдули большую часть бутылки джина, привезенной ею мне в подарок. Я сварил нам немного спагетти с соусом – из консервной банки. Впрочем, к еде она почти не притронулась, ей хотелось пить, курить и болтать. Я поведал ей о моей последней встрече с Питером, мы хохотали и кашляли друг на друга. Глория сказала, что Ла Фачину она продала, а деньги перевела сюда. «Ничего я за нее не получила, – пожаловалась она. – Гроши – после выплаты налогов и долгов». Я спросил, где она думает остановиться, и Глория ответила: «Логан, милый, я предпочла бы остановиться у тебя. Пока доктор меня не посмотрит и мы не узнаем прогноз». Собираюсь отвести ее в мою клинику на Люпус-стрит.
Сегодня мне стукнуло семьдесят.
Вторник, 9 марта
Глория вернулась из больницы. По какой-то причине она не захотела, чтобы я навещал ее там или привез оттуда домой. Я услышал, как она высаживается из такси, и выскочил навстречу. Она уже успела побывать в магазине, купить шампанское, немного паштета из гусиной печенки и кекс. О том, что происходило в больнице, или что сказали ей доктора, ни слова.
Так что сегодня вечером мы раскупорили шампанское, съели, намазывая его на тосты, паштет, и тут Глория сообщила, что у нее неоперабельный рак легких. «Подозреваю, там все проросло, – сказала она. – Правда, они не могут – во всяком случае, пока – объяснить, почему так болит спина».
Среда, 10 марта
Сегодня утром позвонил Бену в Париж и спросил как он. «Хворый, но живой», – ответил Бен. Я поприветствовал его как нового члена нашего клуба. Затем рассказал о наброске Пикассо и Бен, не глядя, тут же предложил мне 3 000 фунтов.
Я вынул рисунок из рамки и отрезал свой портрет ножницами. На моей половинке написано только мое имя «Логан» – все прочее посвящение и представляющая основную ценность подпись приходятся на половину Глории: «Mon amie et mon amie Gloria. Amiti'es, Picasso»[207] и дата. Наши части рисунка не превышают размером почтовой открытки, а без подписи мой портрет ничего не стоит, и все таки это память, и мне приятно, что тот завтрак в Канне, столько долгих лет назад, принесет бедной Глории ощутимую пользу.
Пятница, 19 марта
День вполне мог быть и зимним. Низкие, сланцево-серые тучи, порывистый восточный ветер, несущий с Северного моря дождь со снегом. Глория хорошо устроилась в моей комнате – граммофон, джин, книги, журналы. Едим и пьем мы, как королевская чета в изгнании. Купаться и переодеваться Глории помогает ее собственная, приходящая ежедневно медицинская сестра (услуги которой оплачиваются наследством, оставленным нам Пикассо), время от времени заглядывает и сестра патронажная, чтобы проверить состояние Глории и пополнить ее запас медикаментов. Глория не проходит ни радиотерапии, ни какой бы то ни было из новейших «убойных» лекарственных терапий. Она изображает веселость и бесшабашность – говорит, что плевать ей на все, лишь бы не было больно. «Я не буду занудничать, милый, – сказала она. – Тебе не придется выносить мой горшок, подтирать мне задницу или еще что-нибудь в этом роде. Пока мы можем позволить себе сестру, все будет выглядеть так, точно у тебя поселилась вздорная старая приятельница». Так что я живу прежней жизнью, хожу в публичную библиотеку, работаю там, а ранним вечером возвращаюсь домой. Глория вполне довольна тем, что проводит день в одиночестве и способна более-менее позаботиться о себе сама, однако вечерами ей требуется компания, – я сижу с ней, читаю ей то да се из газеты, мы слушаем музыку и клюкаем. К десяти я обычно уже порядочно набираюсь, да и Глория начинает клевать носом и задремывать. Я вынимаю бокал из ее руки, поправляю одеяла с покрывалом и на цыпочках выхожу из комнаты.
Спится мне на софе плохо, я все воображаю, как за дверью множатся раковые клетки, и стараюсь не думать о той Глории Несс-Смит, которую знал когда-то. Просыпаюсь рано утром, сразу же бреюсь и принимаю душ, чтобы оставить ванную комнату свободной. Молю Бога о том, чтобы сестра пришла еще до того, как проснется Глория, до того, как я услышу ее полный ужаса крик: «Логан!», – когда сознание вернется к ней и она поймет, в каком пребывает состоянии. По утрам на Глорию всегда первым делом накатывает страх, и лишь потом она надевает маску бодрого смирения.
Когда появляется сестра, я ухожу покупать дневную провизию – нередко в продуктовый магазин «Харродза», чтобы отыскать там какие-нибудь экзотические сладости, к которым неравнодушна Глория («Как насчет кумквата сегодня? Засахаренных каштанов?»). Открыл счет в винном магазине, откуда нам доставляют всю нашу выпивку. Уже неделю мы пьем джин. Если я остаюсь дома, мы начинаем с бутылки вина перед ленчем, а к наступлению ночи переходим на зелье покрепче, и тут уж душа поднимается у нас из пяток аж до самых колен. Я как-то спросил у нее, не хочет ли она, чтобы я связался с Питером, и Глория сразу же ответила «нет», так что я эту тему оставил.