Нужная вещь
Шрифт:
Те, кто остался и получил право дежурить на авианосце, и еще в большей степени те, кто позже получил право на ночные дежурства, начинали чувствовать себя кем-то вроде воинов Гидеона. Столько человек осталось позади! Теперь перед юными воинами представало зрелище одновременно приятное и неприличное. Они могли как следует рассмотреть сокрушенных и павших духом отверженных, тех, кто отсеялся. Они могли понаблюдать за теми, у кого не было той самой нужной вещи.
Военные никогда не отличались чрезмерным милосердием. Вместо того чтобы отправить эти заблудшие души по домам, во флоте - как и в авиации, и в морской пехоте - их пытались использовать в какой-нибудь другой роли, например в качестве диспетчеров. Так что неудачник продолжал ходить на занятия вместе с остальными, хотя ему уже не суждено было даже прикоснуться к самолету. Он сидел в классе, глядя на листы бумаги сквозь катаракту полнейшего смирения, а другие поглядывали на него украдкой… на эту букашку, на неприкасаемого, на этого несчастного сукина сына. И какое же еще испытание он мог пройти? Оставалась лишь - не более и не менее - сама мужественность. Естественно, это слово никогда не произносилось. Но именно оно имелось в виду. Мужество, мужественность, мужская храбрость… В этом было что-то древнее, исконное, непреодолимое, хотя бы вы и думали, что живете в очень развитую и рациональную эпоху.
Возможно,
Или в один прекрасный день человек отправлялся на занятия по физической подготовке, и его придавливали упавшие перекрытия. Такое случалось - и попробуйте-ка их потом поднять! Или же он повреждал запястье, и оно частично лишалось подвижности. А еще его подстерегали легкое ухудшение зрения и сотни других сюрпризов. В результате все летучие жокеи начинали считать врачей своими естественными врагами. Отправиться на прием к врачу было невыгодным делом. Пилот мог либо сам справиться со своей бедой, либо капитулировать в приемной доктора. Выйти из строя по медицинским причинам не было унизительным. И, тем не менее, это было унижение - ведь это значило, что у тебя больше нет одного не поддающегося определению и очень существенного качества, которое могло утратиться в любой момент.
Все юные пылкие пилоты начинали испытывать свои возможности различными мистическими способами. Они напоминали пресвитерианцев прошлого столетия, которые на собственном опыте пытались проверить, принадлежат ли они к избранным. На занятиях - и во флоте, и в авиации - пилоту постоянно напоминали о строгих правилах обращения с самолетом и поведения в воздухе. Ему запрещалось проделывать так называемые «фигуры высшего пилотажа», такие как мертвая петля, бреющий полет, планирование под минимальным углом и пролет под мостами. Но курсант почему-то думал, что тот, у кого действительно есть это, может игнорировать все правила (не обязан, но может) и что существует лишь один способ выяснить это - неофициальным путем, смотря сквозь пальцы на указания инструктора. На лекциях говорилось о том, что пилот никогда не должен отправляться в полет без основательного завтрака: яйца, бекон, тост и так далее - потому что из-за низкого содержания сахара в крови может ослабнуть чувство бдительности. Естественно, на следующий день каждый сорванец в отряде на завтрак лишь выпивал чашку черного кофе, садился в самолет и производил вертикальный набор высоты, пока вес машины не погашал тягу двигателя, а скорость не падала до нуля. Сорванец зависал в воздухе на бесконечное мгновение, а затем камнем падал вниз, пока с ним не происходило одно из трех: он опрокидывался через нос, восстанавливал аэродинамические характеристики, и все обходилось; он входил в штопор и старался выйти из него; или же он входил в штопор, и ему оставалось либо прыгнуть с парашютом, либо погибнуть, что было более чем вероятно.
Точно так же строго запрещалась «возня» - имитация воздушного боя, - и, естественно, юные летучие жокеи, едва дождавшись взлета, устраивали дуэль, например на паре F-100, налетая друг на друга со скоростью восемьсот миль в час. Победителем считался тот, кому удавалось залететь сзади и взять на прицел хвост противника («навощить хвост»). И нередко случалось, что слишком рьяный курсант делал очень резкий поворот и двигатель воспламенялся, после чего приходилось катапультироваться… И вот, спускаясь на парашюте, он грозит кулаком победителю, а его самолет стоимостью в миллион долларов падает на карликовые пальмы или на песок пустыни и взрывается. Курсант начинает думать о том, как бы им с другим парнем встретиться на базе и придумать правдоподобное объяснение до того, как начнется расследование. «Я не знаю, что произошло, сэр. Я взял ручку управления на себя, а эта штука вдруг загорелась». «Возня» была запрещена, а если при этом еще и разбивался самолет, то дело рассматривал трибунал. Начальство знало, что двигатель не вдруг загорелся, но все на базе, казалось, порывались сказать: «Черт побери, мы не дадим ломаного гроша за пилота, который не проделывает каких-нибудь безумных штучек. Ведь все это - часть нужной вещи».
Другой стороной этого порыва было нежелание молодых пилотов признать, что они попали в воздухе в трудную ситуацию и не смогли из нее выпутаться. Существовало две причины, по которым боевые пилоты терпеть не могли звать на помощь. Во-первых, это приводило в действие целую цепь событий, в которых участвовало множество людей. Все текущие полеты отменялись, в том числе и полеты друзей нашего бедолаги, а у них и так, возможно, было плохо с топливом. По взлетно-посадочной полосе катились пожарные грузовики, напоминающие, по крайней мере сверху, желтые игрушечные машинки, что еще раз подчеркивало беспомощное состояние пилота. А чиновники начинали разводить писанину, предшествующую неизбежному расследованию. Во-вторых, чтобы заявить об аварии, нужно сначала самому прийти к такому заключению, а для молодого пилота это было то же самое, что сказать: «Минуту назад у меня еще было это, а теперь мне нужна ваша помощь!» При мысли о том, что в воздухе находится целая орава молодых летучих жокеев, размышляющих подобным образом, диспетчеры приходили в ярость. Они видели, как самолет исчезает из поля зрения радара, а по радио могли добиться от пилота лишь бессвязного бормотания. Они знали, что у него, вероятно, заглох двигатель на небольшой высоте и теперь он пытается снова запустить его с помощью запасного генератора с небольшим пропеллером, который должен вращаться в струе воздушного винта, как детский волчок.
– ВК-28, вы хотите заявить об аварии?
Это уж наверняка встряхнет пилота, и он ответит:
– Отбой,
Взрыв. Верящий в нужную вещь в таком случае скорее разобьется и сгорит.
И в какой-то момент после поступления в эскадрилью истребителей молодой пилот вдруг понимает, каким образом проигравшие в великом состязании членов братства остаются позади. Это происходит не по воле инструкторов или другого начальства и не из-за неудач на установленных уровнях соревнования - нет, конец всему кладет смерть. И с этого момента он начинает осознавать самую сущность своего дела. Медленно, шаг за шагом стажер шел вверх, пока не включился в самую страшную и самую грандиозную игру мужчин. Быть боевым летчиком - а коли на то пошло, просто подняться в воздух на реактивном истребителе с одним двигателем из серии «Сенчури», таком как F-102, или любом другом кирпиче со стабилизатором, - означало возможность погибнуть в прекрасный солнечный день тысячей способов, которых жена и дети пилота не могли вообразить себе даже в самых диких кошмарах. Скажем, если он завершил разгон по взлетно-посадочной полосе, а на панели приборов зажглись аварийные лампочки, то что ему делать? Отказаться от взлета и попытаться справиться с нажравшимся реактивного топлива чудовищем, остановив его в песке за взлетно-посадочной полосой? Или катапультироваться и понадеяться, что на нулевой высоте это сработает и он не повредит локоть или колено? Или продолжить подъем и разобраться с проблемой уже в воздухе, зная, что на самолете, возможно, начался пожар и, следовательно, через несколько секунд последует взрыв? У него могут оставаться считанные мгновения, чтобы рассмотреть все возможности и начать действовать. И такие будничные решения придется принимать постоянно. И порою летчик спокойно рассматривал дилемму, с которой сталкивался повседневно - нужная вещь или смерть, - решал, что дело того не стоит, и переходил в транспортную авиацию, в разведку или куда-нибудь еще. А его товарищи пару дней удивлялись, что же за чертов вирус поразил его душу… и забывали о нем. Но гораздо чаще случалось обратное. Выпускник колледжа поступал как резервист в морскую авиацию, просто чтобы не идти по призыву в армию, собираясь потом вернуться к гражданской жизни и заняться каким-нибудь семейным бизнесом. Он втягивался в безумное восхождение на зиккурат и, когда истекал срок службы, на удивление всем - и самому себе - не возвращался домой, а подписывал контракт на новый срок. Что же с ним происходило? Он не мог объяснить, да и слов для этого не было. Флотская статистика показывала, что две трети летчиков, поднявшихся на высшие ступени подготовки, то есть самые пылкие молодые люди, продлевали контракт, когда приходило время, и все они были выпускниками колледжей. В этом отношении юный летучий жокей напоминал проповедника из «Моби Дика», который забирался на кафедру по веревочной лестнице, а затем убирал ее за собой, - с тем лишь исключением, что у пилота не было нужных слов для разъяснения своих жизненно важных уроков. Гражданская жизнь и даже домашний очаг теперь, казалось, находились не только далеко, но и далеко внизу, под многими уровнями пирамиды нужной вещи.
Вскоре боевой летчик обнаруживал, что ему хочется общаться только с другими боевыми летчиками. Кто еще мог понять природу выбора (нужная вещь или смерть), с которым они все сталкивались? И что еще может сравниться с ним? Эта дилемма поглощала человека целиком. Конечно, много говорить о ней запрещалось. Сами слова «смерть», «опасность», «храбрость», «страх» употреблялись лишь в особых случаях или в ироническом смысле. Тем не менее общее представление об этом предмете давали шифры или примеры. И поэтому пилоты проводили вместе бесконечные вечера, разговаривая о полетах. Во время этих вечеринок со спиртным (отравлявших им семейную жизнь) демонстрировались и предлагались на обсуждение некоторые теоремы - все основанные на шифрах и примерах. Одна из теорем гласила: не существует несчастных случаев и роковых повреждений машин, а есть только плохие пилоты (то есть слепая судьба не убьет тебя). Когда Бад Дженнингс разбился и сгорел в болотах Джексонвилла, другие пилоты из эскадрильи Пита Конрада говорили: почему он повел себя так глупо? Оказалось, что Дженнингс поднялся на своем SNJ с открытой кабиной, надышался окиси углерода из выхлопных газов, потерял сознание и разбился. Все согласились, что Бад был хорошим парнем и хорошим пилотом, но его эпитафия на зиккурате гласила: почему он повел себя так глупо? Поначалу это казалось шокирующим, но когда Конрад пережил тяжелую полосу в Пакс-Ривер, он смог сделать собственный вывод из этой теоремы: пилот гибнет не из-за отдельного фактора - всегда существует цепь ошибок. А что же с Тедом Уиланом, который камнем рухнул с высоты 8100 футов, когда его парашют не раскрылся? Парашют был лишь звеном цепи. Во-первых, кто-то должен был обнаружить повреждение, которое вылилось в утечку тормозной жидкости и привело к катастрофе. Во-вторых, Уилан не проверил свое парашютное устройство, и стабилизирующий парашют не смог отделить от кресла главный парашют. Но даже несмотря на эти две ошибки, у Уилана оставалось пятнадцать-двадцать секунд падения, чтобы раскрыть парашют вручную. А он лишь глазел на пейзаж, который надвигался, чтобы «поцеловать» его в лицо! И все кивали в знак согласия. (Он ошибся - но я не ошибусь!) Раз эту теорему и этот вывод понимали, то статистические данные, показывающие, что во флоте гибнет практически каждый четвертый пилот, ничего больше не значили. Эти цифры были средними и относились к тем, у кого и способности были средние.
Захватывающая тема, особенно если ты сам рискуешь своей шкурой. Каждый вечер на базах по всей Америке военные летчики собирались в офицерских клубах и ревностно нарезали нужную вещь на правильные дольки, чтобы о ней можно было поговорить. Была ли на свете более захватывающая тема для разговоров? Некоторые пилоты даже просили у диспетчеров разрешения на посадку вне очереди, чтобы успеть заказать пиво ровно в четыре часа - когда открывался офицерский клуб. И им всегда удавалось придумать убедительную причину для разрешения. Пьяные разговоры начинались в четыре и заканчивались порою в десять часов или в полночь. И какие это были разговоры! Они нарезали нужную вещь на мелкие кусочки, кланялись ей, бродили вокруг нее с завязанными глазами, находили ее на ощупь, шатались, отрыгивали, кричали, пели, орали и отвлекали ее ироничным отношением к себе. Но, тем не менее, они никогда не называли ее по имени. Нет, они пользовались установленными шифрами, например: «Я сегодня попал в переделку, как последний сопляк». Они разговаривали о том, как «хорошо отделались». Рассказывая о рискованном поступке, пилот пользовался косвенными намеками. Он говорил: «Я взглянул на Робинсона, - слушатели знали этого сержанта, который иногда совершал ознакомительные полеты на заднем сиденье, чтобы считывать показания радара, - а он молчит и таращится на радар, как зомби. Тогда я понял, что у меня неприятности!» Превосходно! Именно так! Ведь все участники беседы знали, что сержанты советовали друг другу: никогда не летай с лейтенантами. Сторонись капитанов и майоров. Парень, уважай себя! Не летай с чинами ниже полковника. Что на самом деле означало: эти сосунки играют со смертью! У сержантов были свои правила поведения в полете. Сержант старался держаться так же хладнокровно, как и пилот, и когда тот выкидывал что-нибудь невероятно опасное, сержант ничего не говорил - он цепенел, как зомби. Прекрасно! Зомби - одним этим словом можно описать всю ситуацию. Я превосходный пилот! Я играю со смертью! И теперь все это знают! А я так ни разу и не заговорил на запрещенную тему!