Нью-Йорк – Москва – Любовь
Шрифт:
– Да ну! – поморщилась Эстер. – Трамвайными вишенками быть – это, знаешь ли, только в стихах красиво.
Стихи, в которых была строчка: «Я трамвайная вишенка страшной поры», – написал поэт Мандельштам. Эстер познакомилась с ним на вечере в Кафе поэтов, но знакомство почему-то не продлилось. То есть не почему-то – Эстер сразу поняла, что оно вряд ли будет иметь продолжение, как только заметила, каким ревнивым взглядом окинула ее жена Осипа Эмильевича, худая, некрасивая, умноглазая Надя. Можно подумать, Эстер собиралась закрутить с ее мужем роман! И в мыслях
Но знакомство с Мандельштамом происходило давно, а решить, как добираться до местожительства Игната Ломоносова, следовало сейчас.
Висеть на подножке вечно переполненного озлобленными пассажирами трамвая, всякую минуту ожидать, что сорвешься с этой подножки, и вправду как вишня с ветки, – эта возможность нисколько не прельщала Эстер. Да и Ксению тоже.
– Что ж, пойдем пешком, – сказала та. – Только это очень далеко. На Яузе, у Преображенской заставы.
– Да-а, забрался твой Ломоносов! – фыркнула Эстер. – Только что не в Холмогоры. Ладно, торопиться нам сегодня некуда, дойдем же когда-нибудь.
Они перешли Страстную площадь, прошли Малую Дмитровку и зашагали по Садовой-Каретной. Торопиться им в самом деле было некуда, да и не хотелось. Разве что Сухаревку они постарались миновать поскорее – из-за рынка, суета, теснота и грязь которого не располагали к прогулкам. Но, кроме рынка, – Москва, весна, цветущие яблони на Садовом кольце, все это именно к прогулкам и располагало. К неторопливому шагу, к беспечному взгляду, к беспричинному смеху, на который то и дело оборачивались встречные молодые люди…
Смеялась, конечно, только Эстер – Ксенька, как обычно, думала о чем-то своем, и эти думы овевали ее лицо то печалью, то едва заметной улыбкой. Впрочем, это не мешало ей слушать про спектакль «Чудеса ХХХ века», который ставил сейчас в Мюзик-холле Голейзовский. Эстер побывала на репетиции неделю назад и всю эту неделю находилась под впечатлением от увиденного.
– И вот, представляешь, – рассказывала она, – выходят все тридцать герлс, на всех одинаковые купальники в блестках, и делают одно и то же движение сцепленными руками. И кажется, что на сцене извивается огромная блестящая змея!
– Должно быть, это красиво, – улыбалась Ксенька.
– Не должно быть, а так и есть! Я думаю, почти как на Бродвее. Там лучшие в мире мюзиклы идут. Говорят, Голейзовский специально в Америку ездил, чтобы посмотреть. Но, скорее всего, врут. Ладно бы на какой-нибудь автомобильный завод, производственный опыт перенимать, но чтобы ради буржуазного искусства балетмейстера в Америку направили – ни за что не поверю.
Дойдя до Стромынки, они устали, поэтому все же проехали несколько остановок на трамвае, благо в выходной он не был так набит людьми, как в будние дни.
И наконец вышли к Яузе и сразу забыли об усталости.
Хоть Яуза в сравнении с Москвой-рекой и не река была, а так только, речушка,
Через минуту глаза привыкли к струящемуся по воде сиянию, и Эстер разглядела, что весь берег Яузы застроен деревянными бараками. Они тянулись вдоль реки вместо кустов или деревьев, и в такой их протяженности было что-то унылое.
Наверное, и у Ксеньки возникло то же впечатление.
– Как же их много выстроили, – тихо проговорила она. – Господи, и запах еще…
Запах от бараков в самом деле доносился такой, что к ним и подходить не хотелось. Похоже было, что выгребные ямы выкопали прямо под окнами или не копали вовсе. Вдобавок вокруг бараков лежали горы отбросов и источали такое же зловоние, как и выгребные ямы.
– Он в котором живет? – мрачно глядя на бараки, спросила Эстер.
– Не знаю… Да ведь мы его здесь и не найдем!
В Ксенькином голосе послышалась растерянность и даже почему-то отчаяние.
– Найдем, – хмыкнула Эстер. – Который ростом с дерево, и руки как лопаты, и в плечах как шкаф – тот наш.
Ксения лишь слабо улыбнулась ее шутке.
Эстер думала, что их, как посторонних, возможно, не пустят внутрь рабочего общежития. Но опасение оказалось напрасным. Никому не было дела до того, кто входит в бараки и выходит оттуда. Мужчины и женщины во множестве сновали туда-сюда по своим надобностям, и если и обращали внимание на чисто одетых девиц, окидывая их настороженными взглядами, то все-таки не спрашивали, к кому те направляются и зачем.
– Какие-то странные женщины, тебе не кажется? – шепнула Ксения, когда очередная местная обитательница, выйдя на крыльцо барака, окинула их мрачным взглядом из-под падающей на глаза слипшейся челки.
– Что уж такого странного? – пожала плечами Эстер.
Голос она при этом понижать, конечно, не стала. Вот еще!
– Они не очень похожи на работниц. В них чувствуется какая-то… злобная праздность.
Эстер в очередной раз восхитилась Ксенькиной приметливостью. В любом человеке ее подруга всегда замечала главное – то, что составляло его сущность и что Эстер не умела разглядеть под множеством неважных, абсолютно внешних его примет.
– Тебе бы артисткой быть, Ксень, – засмеялась она. – Или режиссером. А что, была бы система Иорданской. Как система Станиславского. Звучит!
Ксения не ответила.
– Скажите, – спросила она мрачноглазую тетку, – как нам узнать, в каком бараке содержится… то есть живет Игнат Ломоносов? Я знаю только, что он с земляками поселился. Из Архангельской губернии.
– Не знаю такого, – буркнула тетка почему-то угрожающим тоном. – А на что тебе его?
Ксения уже открыла было рот, собираясь объяснять, зачем ей нужен Игнат Ломоносов из Архангельской губернии, но Эстер ее перебила: