Нью-Йорк – Москва – Любовь
Шрифт:
Она сердито крутнулась в кровати, отгоняя от себя ненужные виденья, и ровно через минуту уснула.
Алиса играла в московской «Главной улице» уже почти год, но все-таки не могла привыкнуть к тому, что ее здесь считают звездой. То есть на людях, конечно, она держалась соответственно статусу, и это давалось ей без труда: правильно держать себя с людьми в Америке учили со школы, а в Нью-Йорке особенно – жесткость отношений, присущая любому мегаполису, и Москве, наверное, тоже, проявлялась там в полной мере.
Когда маленькая Алиса приехала в Нью-Йорк из Техаса, с ранчо,
Может, Алиса так и рыдала бы ночами еще очень долго, если бы бабушка Эстер об этом не догадалась. Как ей это удалось, непонятно: Алиса тщательно умывалась по утрам – не хватало еще, чтобы ее видели заплаканной!
– Ну, и в кого же ты безответно влюблена? – спросила бабушка однажды за завтраком.
– Я?! – растерялась Алиса. – Почему влюблена?
Ей пошел восьмой год, и она совсем не думала о любви. Даже в Бобби Салливана, с которым всю жизнь дружила, а потом на всю жизнь рассорилась, Алиса нисколько не была влюблена.
– Потому что какая-то печаль, которая случилась в твоей жизни, кажется тебе непоправимой, – сказала бабушка Эстер. – При этом ты здорова и все твои близкие живы-здоровы тоже. Значит, тебя может печалить только безответная любовь. Других непоправимостей в жизни не бывает.
Она произнесла все это с такой насмешливой уверенностью, что Алиса вдруг вдохнула побольше воздуха и на одном выдохе рассказала бабушке обо всем, что и в самом деле казалось ей непоправимой печалью, – о ковбойских осмеянных сапогах, о техасском выговоре, который передразнивали все девчонки в классе…
– И что страшного ты во всем этом нашла? – пожала плечами бабушка. – Твой выговор в самом деле надо исправлять, иначе ты никогда не станешь актрисой. Ведь ты хочешь стать актрисой? – Алиса кивнула. – Значит, скажи спасибо глупым девчонкам, благодаря им ты будешь работать над собой со всем присущим тебе упорством. А про ковбойские сапоги… – Бабушка вдруг улыбнулась, и Алиса поняла, что ей в голову пришла какая-то неожиданная мысль. – А ты скажи, что привезла с ранчо не только сапоги, но и ружье. И что завтра принесешь его в класс и застрелишь каждого, кто будет тебя дразнить.
– Разве они поверят? – удивилась Алиса.
– Если скажешь с уверенностью, поверят. И потом, ведь в этом нет вранья. Ружье у тебя в самом деле есть – если надо будет, мы за ним пошлем, – и стреляешь ты отлично.
Ружье, принадлежавшее еще покойному деду, бабушка вручила внучке, когда приехала на ранчо из Нью-Йорка, чтобы поздравить ее с днем рождения; Алисе тогда исполнилось шесть лет. Мама, как обычно, испугалась, но возражать все же не стала. На каждом техасском ранчо было оружие, и стрелять умели все, в том числе дети. Правда, ружья им обычно дарили позже, лет все-таки с десяти…
– А она у тебя вообще ранняя, – в ответ на робкие мамины возражения заявила бабушка. – Во всех своих талантах. Я уверена, что стрелять она тоже выучится быстро.
Так оно, конечно, и получилось. За последний
Бабушка оказалась права: когда Алиса пообещала принести в класс ружье, ей поверили все и сразу. И дразнить ее тоже перестали сразу. А когда она, захлебываясь от восторга, рассказала об этом бабушке, та заметила:
– Вот видишь. Люди обязательно поверят в то, в чем ты сама уверена.
– Но все-таки жалко… – задумчиво проговорила Алиса.
– Что жалко?
– Получается, надо с самого начала относиться к людям, как будто… Как будто ты с самого начала знаешь, что они злые? Но ведь так же плохо жить!
– Америка слишком благополучна, – улыбнулась бабушка. – Вы просто не знаете, каким может выказать себя человек в неблагоприятных обстоятельствах. Ну хорошо, не надо с самого начала думать, что люди злые, – разрешила она. – Думай, что они добрые и хорошие, так в самом деле спокойнее живется. Но знай, что среди людей немало таких, которые садятся тебе на голову сразу же, как только видят, что ты относишься к ним по-человечески. Ты должна научиться отличать таких людей и давать им отпор. Они понимают только силу, значит, для них у тебя должна быть сила.
– Но как же этому научиться? – вздохнула Алиса. – Как их отличать? Они же выглядят точно так, как хорошие люди!
– Вот и начинай учиться, – пожала плечами бабушка. – Нью-Йорк – самое подходящее для этого место. А завтра к тебе придет преподаватель речи. Техасский выговор трогает сердце своей неподдельностью, – улыбнулась она. – Но для бродвейской сцены не годится.
И Алиса начала учиться тому, что годится для бродвейской сцены, и научилась этому не хуже, чем стрелять и скакать на лошади. Только бабушка так и не узнала, что ее внучку пригласили в Москву в качестве звезды Бродвея…
Или все-таки там, где была теперь Эстер, это было как-нибудь известно?
Как бы там ни было, но привыкнуть к тому, что здесь, в Москве, она прима и звезда, Алиса все же не могла. И эта непривычка происходила вовсе не от неуверенности в себе. Она правильно оценивала свои способности и иногда, втайне, даже позволяла себе называть их талантом. И сравнить их со способностями других актрис она уж как-нибудь была в состоянии… Но именно поэтому понимала: для того чтобы тебя пригласили в столицу огромной страны, и на целый год поселили в дорогом отеле, и возили в театр на специально выделенной машине, и платили такие деньги, какие платят ей в Москве, – для всего этого надо быть по меньшей мере Гертрудой Лоуренс, а она актрисой такого уровня не является.
Конечно, во всей московской жизни чувствовалось нечто такое, что Алиса – может быть, неточно – называла преувеличением. Цены здесь были непомерно высоки, и казалось, что они не складываются согласно каким-нибудь непреложным экономическим законам, а назначаются просто так – как говорила Маринка, от балды. И богатство множества людей происходило здесь неизвестно откуда, тоже без всякой закономерности. Но почему в этом хаотическом назначении главных и неглавных, в этом сплошном преувеличении ей вдруг было отведено чересчур значительное место, Алиса не понимала.