Нью-Йорк

Резерфорд Эдвард

– И ты не убедился?

– Мне было не до того. Вашингтон послал меня за реку, где тоже были британцы – солдаты Тарлтона. Они сдались в тот же день. Когда я вернулся, мне сказали, что нескольких пленных похоронили. Я и решил… – Он пожал плечами.

– Но ты же не мог не услышать, что он жив!

– Не обязательно. После этого я мало соприкасался с пленными. – Джеймс продолжал всматриваться в даль. – Должно быть, он выздоровел и вернулся в Лондон – возможно, под честное слово о неучастии. Это не исключено. – Джеймс снова нахмурился. – Значит, в письмах его отца об этом не говорилось?

– Нет. Еще одна загадка.

Джеймс

поджал губы:

– Очевидно, по настоянию сына. Кто может знать?

– Мне все это кажется очень странным, – сказала Абигейл.

– Мне тоже. – Джеймс посмотрел на нее и отвернулся в глубокой задумчивости. – На войне случается что угодно, Эбби, – медленно произнес он. – На войне, как в делах сердечных, никто не ведает, что совершит в следующий миг. Мы не знаем ни себя, ни вещей, на которые способны. – Джеймс перевел на нее тяжелый взгляд. – Но что бы ни заставило Грея Альбиона уехать и не сказать ни слова, будем надеяться, что он обрел свое счастье. – Джеймс помолчал. – На этой войне, Эбби, произошло столько неожиданного, что я перестал спрашивать, почему вышло так или иначе. Бесполезно. Это судьба. Вот и все. Не думаю, что мы с ним увидимся.

– Да, – согласилась она. – Это навряд ли.

25 ноября 1783 года Континентальная армия численностью восемьсот человек под командованием генерала Джорджа Вашингтона мирно проследовала по старой индейской тропе из селения Гарлем и вступила в Нью-Йорк. Медленно проезжая по Бауэри и Куин-стрит мимо ликующей толпы, Вашингтон свернул на Уолл-стрит и выехал на Бродвей, где в его честь были произнесены хвалебные речи.

Мастер и домочадцы отправились на Уолл-стрит смотреть, как входят войска патриотов. Джеймс ехал в каких-то двадцати футах позади Вашингтона. Абигейл отметила, что отец весьма доволен происходящим.

– Сразу видно государственного человека, – бросил он одобрительно.

Но еще большее удовольствие доставил ему мелкий эпизод, разыгравшийся позднее. В честь генерала устроили банкет – в таверне Фронса, до которой от дома Мастера было рукой подать, и Джеймс заранее пришел переодеться. Когда он уходил, цокот копыт возвестил прибытие Вашингтона и его офицеров, направлявшихся к месту сбора. Джеймс приветствовал их на улице, Абигейл и отец наблюдали с порога.

И вот, взглянув на них, высокий и важный джентльмен любезно поклонился Абигейл и, как уже было однажды, но теперь с кивком признания и даже намеком на улыбку, прикоснулся к шляпе, здороваясь с ее отцом, который низко склонился в ответ.

Чуть погодя, за обедом в обществе Абигейл и Уэстона, Мастер велел Гудзону откупорить бутылку лучшего красного вина и предложил тост.

– Итак, Эбби, – произнес он бодро, как никогда, – и ты, Уэстон, мой обожаемый внук, хочу сказать вам, что мир, который я знал, перевернулся. Давайте же выпьем за новый!

Столица

1790 год

Джон Мастер яростно уставился на собравшихся. От летней жары в доме стояла духота. Наверное, он выпил лишнего. Жаль, что нет Абигейл, – она всегда держала его в рамках. Но роды могли начаться в любую минуту, а потому она осталась у себя в доме в графстве Датчесс. Джон Мастер сверлил взглядом всех: сына Джеймса, выпускника Оксфорда, внука Уэстона, готовившегося поступать в Гарвард, и их почтенного гостя,

чье возмутительное заявление Джеймс и Уэстон одобрили целиком и без единого звука протеста.

– Что касается моего мнения, – сказал Джон Томасу Джефферсону, – то можете отправляться в ад!

Правда, Мастер догадывался, что Томас Джефферсон не верил ни в ад, ни в рай.

До этого дня Мастер сам удивлялся, до чего ему нравится быть гражданином Соединенных Штатов Америки. Лично Вашингтона он глубоко уважал. Во время его инаугурации в столичном городе Нью-Йорке Мастер стоял в толпе на Уолл-стрит, тогда как великий муж присягал на балконе Федерал-Холла; и Мастер с гордостью проходил по улицам с Джеймсом, где его сына приветствовали как почитаемого друга великие люди нового государства – Адамс, Гамильтон, Мэдисон.

На него произвела сильное впечатление новая Конституция, подготовленная в Филадельфии лучшими умами страны. Система сдержек и противовесов показалась ему такой замечательной, что лучше документа не придумать. Он встал на сторону федералистов, когда они с Мэдисоном выступили против тех, кто полагал, что штаты пожертвуют толикой независимости ради сильной центральной власти.

– Мы должны принять Конституцию такой, какая она есть, – заявил он.

Но в этом пункте его врожденный консерватизм вступил в конфликт с мнением сына.

– Я за Джефферсона, – возразил Джеймс.

Джефферсон представлял новое государство в Париже, одобрил Конституцию, но сделал одно замечание. «Конституция пока не гарантирует свободу индивидуума. Без поправки наша республика придет к такой же тирании, как старые монархии наподобие Англии». Это сильно преувеличено, возразил отец, но Джеймс уперся. Он заявил, что нет гарантии свободы ни вероисповедания, ни печати. Насчет последнего он даже взялся читать родителю лекцию о процессе Зенгера, и Мастеру пришлось напомнить:

– Я знаю о Зенгере, Джеймс. Это было при мне.

– Но ты же был за него?

Припомнив с усмешкой свою дурную мальчишескую выходку во время визита бостонских родственников, Джон Мастер сказал только:

– Я слушал речи моего кузена Элиота Мастера, который горячо ратовал за Зенгера. И у него, черт возьми, это получалось лучше, чем у тебя! – добавил он, желая поставить Джеймса на место.

– В семьдесят седьмом, – продолжил Джеймс, – Джефферсон предложил билль о свободе вероисповедания в Виргинии. И нам нужна поправка по этому пункту. Иначе Конституцию не ратифицируют ни Нью-Йорк, ни Виргиния.

И когда Первую поправку внесли, Джеймс расценил ее как личную победу Джефферсона.

Не приходилось сомневаться, что дело было в прирожденном консерватизме, но Мастер при всем уважении к новой республике не мог вполне примириться с глубочайшей светской веротерпимостью.

Провинился даже Вашингтон. Конечно, президент всегда соблюдал приличия. Церковь Троицы еще отстраивали после пожара. Мастер посещал красивую часовню Святого Павла, что находилась по соседству, и с неизменным удовольствием наблюдал на тамошней скамье президента с супругой, пусть даже Вашингтон уходил, не дождавшись причастия. Но Вашингтон дал понять, после чего в этом не осталось ни малейшего сомнения, что ему решительно безразлично, какую веру исповедуют его граждане. Протестанты они, католики, иудеи, атеисты или даже последователи пророка Магомета – Вашингтон заявил, что все едино, пока они соблюдают новую Конституцию.