Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)
Шрифт:
Последнее время мы сознательно оставляли мистера Клайва в тени. У него до того удрученный вид, что нам не хотелось выставлять его на переднем плане в этой семейной картине. Болезнь его столь банальна, что, разумеется, нет надобности обстоятельно описывать ее плачевные симптомы. Он яростно трудится над своими картинами и помимо воли совершенствуется в мастерстве. В этот год он послал на выставку Британского института две картины — "Кавалерийская атака" и "Рыцарь Бриан Храмовник, похищающий Ревекку"; оба произведения были расхвалены не только в "Пэл-Мэл", но и в других газетах. Но его как-то не занимали похвалы в печати. Он был даже слегка удивлен, когда комиссионер купил у него Рыцаря с Ревеккой. Юноша приходил к нам исполненный меланхолии и таким же возвращался к себе. Он был признателен Лоре за ее доброту и сочувствие. И все же главным его прибежищем оставалась мастерская Джей Джея; здесь он поставил свой мольберт и, работая рядом с другом, наверное, поверял свои печали его сострадательному сердцу.
Семейство сэра Барнса Ньюкома покинуло на зиму
В ответ на милое послание своей очаровательной племянницы Томас Ньюком тоже послал ей письмо. Клайв, писал он, почел бы за счастье рисовать ее, одну ее всю жизнь до самой смерти. И еще он ручается, что сын будет так же восхищаться ею в шестьдесят, как сейчас, когда ей на сорок лет меньше. Однако, решив не изменять принятой линии поведения, полковник отдал письмо сэру Барнсу, прося, чтобы тот передал его сестре. Сэр Барнс взял письмо и обещал отправить его. Свидания баронета с дядей были весьма краткими и прохладными с той поры, как он позволил себе небольшую ложь касательно пребывания старой леди Кью в Лондоне, о чем сразу же позабыл, однако наш добрый полковник никак не мог простить ее племяннику. Раз или два Барнс приглашал дядюшку к обеду, но Томас Ньюком был всегда занят. Барнс не задумывался о причине этих отказов. У лондонского жителя, банкира и члена парламента, тысяча всяких забот и слишком мало времени, чтобы ломать себе голову над тем, почему кто-то вдруг отказался с ним пообедать. Барнс продолжал самым приветливым образом улыбаться при встрече с полковником, жать ему руку, поздравлять его с последними вестями из Индии, не подозревая о том, с каким презрением и недоверием относится к нему дядюшка. "Старик тревожится по поводу сердечных дел своего юнца, наверно, — говорил себе баронет. — Ничего, пройдет время, и мы успокоим его на этот счет". Барнс, без сомнения, полагал, что ведет дело весьма хитро и тактично.
Как раз в то время я услышал от доблестного Крэкторпа кое-какие новости, которые немало встревожили меня, поскольку я желал счастья моему юному другу.
— Наш приятель, маляр, ходит к нам в Найтсбриджские казармы (благородная Зеленая лейб-гвардия стояла тогда в этом предместье) — и всякий раз принимается расспрашивать меня про свою belle cousine [52] . А мне не хочется выкладывать ему все начистоту, ну ей-богу, не хочется. Только, по-моему, ему больше не на что надеяться. Эти спектакли в Фоллоуфилд совсем доканали Фаринтоша. Он только и говорил про мисс Ньюком, когда мы с ним возвращались с охоты. Он назвал лжецом Фрэнка Подпивалла за то, что тот рассказал одну историю, слышанную им от своего слуги — а слуга слышал ее от горничной мисс Ньюком — про… какую-то совместную поездку кузенов в Брайтон. — Здесь мистер Крэкторп весело ухмыльнулся. — Фаринтош пообещал отколотить Подпивалла и сказал, что не пощадит нашего друга Клайва, — дескать, укокошит его, когда возвратится в Лондон. Под" пивалл был в отчаянии. Ведь он существует на счет маркиза, и прогневается ли Фаринтош или женится — ему все равно крышка: он ведь у него и живет и провиант его потребляет.
52
Прекрасную кузину (франц.).
Я не счел нужным пересказывать Клайву эти новости или объяснять ему, почему лорд Фаринтош, повстречав нас однажды на Пэл-Мэл, где мы прогуливались с Клайвом, яростно взглянул на молодого живописца и прошел мимо, притворившись, будто не узнает его. Если бы милорду вздумалось искать ссоры, юный Клайв ни за что не спасовал бы, а в нынешнем своем состоянии он мог бы оказаться весьма опасным противником.
Семилетняя малышка из бедной лондонской семьи уже умеет сходить на рынок, сбегать за пивом, отнести в заклад отцовский сюртук, выбрать самую большую жареную рыбу и самую лучшую кость, уцелевшую от окорока, понянчить трехлетнюю Мэри Джейн, — словом, сделать столько разных дел по дому и в лавках, сколько обитательнице Белгрэйвии не освоить, быть может, до старости лет. Бедность да необходимость всему до срока обучат. Иные дети уже ловко лгут и таскают с прилавков, как только научаются ходить и разговаривать. Я склонен предположить, что и маленькие принцы, едва осчастливив мир своим появлением, преотлично знают, какого обхождения с ними требует этикет и каких они вправе ждать почестей. Каждый из нас встречал в своем кругу подобных принцев и принцесс, коим взрослые льстят и поклоняются, и чьи крохотные туфельки лобзают чуть ли не с самого того дня, как малютки начнут ходить.
Прямо диву даешься, сколь вынослив человек от природы; если вспомнить, какой постоянной лестью окружены с колыбели иные люди, в пору только удивляться, почему они не стали эгоистичней и хуже, чем есть. Вышеупомянутую
Что же до женщин, друзья мои, собратья по юдоли слез, вряд ли вы видели когда-нибудь зрелище удивительней, курьезней, чудовищней, нежели то, как вьются дамы вкруг титулованного юнца, когда он достигает брачного возраста, и как навязывают ему своих дочек. Жил, помнится, некогда один британский дворянин, который привел королю Мерсии своих трех дочерей с тем, чтобы его величество по должном рассмотрении выбрал себе ту, что ему по вкусу. Мерсия была всего-навсего незначительной провинцией, а король ее, стало быть, чем-то вроде нашего лорда. Обычай сей уцелел с тех незапамятных и достославных времен не только в Мерсии, но и в прочих всех областях, населенных англами, и дворянских дочек выставляют напоказ перед княжескими отпрысками.
За всю свою жизнь наш юный знакомец маркиз Фаринтош не припомнил бы дня, когда бы ему не льстили, или общества, где бы его не обхаживали. В его памяти запечатлелось, что в частной школе жена директора гладила его по курчавой головке и потихоньку пичкала леденцами; в колледже ему улыбался и кланялся воспитатель, когда он с надменным видом шагал по газону; в клубах ему уступали дорогу и угождали старики — не какие-нибудь блюдолизы и нищие прихлебатели, а вполне респектабельные льстецы, почтенные отцы семейств, джентльмены с положением, которые уважали в лице этого юноши одно из старейших британских установлений и безмерно восхищались мудростью нации, доверившей подобному человеку диктовать нам законы. Когда лорд Фаринтош прогуливался ночью по улицам, он чувствовал себя Гаруном-аль-Рашидом (вернее, мог бы чувствовать, если бы слышал когда-нибудь об этом арабском властителе), — словом, он казался себе неким переодетым монархом, милостиво изучающим жизнь своего города. И, конечно, при этом юном калифе находился какой-нибудь Мезрур, чтобы стучать в двери и исполнять его поручения. Разумеется, маркиз встречал в жизни десятки людей, которые не льстили и не потакали ему; но таких он недолюбливал и, по правде говоря, не переносил над собой шуток; он попросту предпочитал низкопоклонников.
— Я люблю таких людей, знаете ли, — говорил он, — которые всегда скажут вам что-нибудь приятное, знаете ли, и готовы, коли я попрошу, бежать до самого Хэммерсмита. Они куда лучше тех, знаете ли, что вечно надо мной подшучивают.
Что ж, человеку его положения, падкому до лести, не приходится бояться одиночества; у него всегда найдется подходящая компания.
Что до женщин, то, по мнению его светлости, все дочери Евы мечтали выйти за него замуж. Как же этим бедняжкам не сохнуть по нему — шотландскому маркизу и английскому графу, отпрыску одной из лучших британских семей, человеку с прекрасной внешностью и пятнадцатью тысячами годового дохода? Он благосклонно принимал их ласки, выслушивал, как должное, их нежные и льстивые речи и взирал на окружавших его красавиц точно калиф на обитательниц своего гарема. Конечно, милорд подумывал жениться. Он не искал в невесте ни денег, ни титула, а только идеальной красоты и разных талантов, и готов был в один прекрасный день, повстречав обладательницу оных достоинств, подать ей знак платочком и посадить рядом с собой на фамильном троне Фаринтошей.
На ту пору в высшем свете было всего две или три девицы, наделенные нужными свойствами и удостоившиеся его внимания. И посему его светлость никак не мог решить, на которой из красавиц остановить свой выбор. Впрочем, он не спешил; его нисколько не возмущала мысль, что леди Кью (а с ней и мисс Ньюком) охотятся за ним. Что же еще им делать, как не гоняться за таким совершенством? Все за ним гонялись. Другие молодые леди, имена коих нет нужды называть, томились по нему еще сильнее. Он получал от них записочки и подарки в виде связанных ими кошельков и портсигаров с вышитой на них короной. Они пели ему в уютных будуарах — маменька выходила на минуточку, а сестрица Энн непременно забывала что-нибудь в гостиной. Они строили ему глазки, распевая свои романсы; с трепетом ставили ему на руку свою маленькую ножку, когда он подсаживал их в седло, чтобы вместе ехать на верховую прогулку. По воскресеньям они семенили с ним рядом в милую сельскую церковку и распевали псалмы, умильно поглядывая на него, а маменька тем временем доверительно шептала ему: "Ну что за ангел моя Сесилия!" И так далее и тому подобное, только нашего благородного воробышка не провести было на мякине. Когда же он понял, что настала пора и избранница найдена, он милостиво решил подарить английскому народу новую маркизу Фаринтош.