Нюрнбергский дневник
Шрифт:
(Беспокойно заерзав на стуле, Геринг бормотал: «Здесь неуместно упоминать о таких вещах, даже если это и правда. И потом, это ему не поможет. Я понять не могу, к чему он приплел и это». Гесс снова блеюще рассмеялся, да и остальные обвиняемые с великим трудом удерживались от смеха. Геринг мрачно повторил свою угрозу насолить Шахту: «Будьте уверены — только подождите! Будьте уверены!»)
В ходе перекрестного допроса выяснилось, что Шахт действительно финансировал программу ремилитаризации; что он, хотя и не одобрял аншлюс Австрии и аннексию Чехословакии, тем не менее с готовностью взял под свою опеку банки
В перерыве утреннего заседания многие из обвиняемых отметили, что перекрестные допросы вступили в новую фазу, теперь в ходе их суд стремился не только установить истинное положение дел, но и дать моральную оценку того или иного события. Папен выразил свое удовлетворение этим, хотя и ему самому наверняка предстоит ответить на неприятный для него вопрос о том, почему он поддерживал Гитлера, зная, что тот повинен в развязывании захватнической войны. Он не уточнил, каков будет его ответ на данный вопрос, однако дал понять, что считает вопрос некорректным. Он обратился к Шираху:
— Вот вас, к примеру, могут спросить: «Вы одобряли нападение на Польшу, Голландию и Бельгию? Нет! А почему вы в таком случае воспитывали молодое поколение так, что оно было за оккупацию Польши, Голландии и Бельгии?
Ширах осуждал Шахта за то, что тот требовал лояльного отношения к режиму от чиновников своего министерства, причем это происходило как раз в тот период, который сам Шахт считает оппозиционным. Тут вмешался Розенберг.
— Он требовал присяги на верность! — Присяги… Ладно, он там боролся с Гитлером — пусть он боролся. А почему бы ему самому не отправиться к Гитлеру да не пристрелить его, невзирая на последствия? Нет, легче подбить на это кого-нибудь еще, а самому остаться в сторонке! Я ни на грош не верю тому, что к моменту аншлюса он был в оппозиции к Гитлеру. Когда он оказывал фюреру всемерную поддержку, тогда у него еще оставалась хоть капля совести. А теперь он, видите ли, умывает руки.
Далее в ходе перекрестного допроса Шахт показал себя самым настоящим буквоедом. Он утверждал, что Чехословакию союзники поднесли немцам на блюдце с голубой каемкой, посему ни о какой там «аннексии» речи быть не может. Далее, он утверждал, что своими руками убил бы Гитлера, если бы только представилась подобная возможность.
(Заслышав это, Геринг грозно повернулся на скамье подсудимых, выпучился на Шахта и принялся качать головой, после чего, закрыв лицо руками, стал демонстрировать залу великое душевное потрясение, в которое повергли его эти слова Шахта, равносильные признанию в государственной измене.)
Обеденный перерыв. В отсеке для приема пищи, где расположились младшие обвиняемые, все сходились во мнении, что Шахт в утверждениях о своей невиновности и заявлениях о принадлежности к антигитлеровской оппозиции зашел слишком далеко. Ширах высказал мнение, что больше не верит Шахту и не испытывает к нему прежнего уважения. Что же касается его утверждения о том, что он демократ и никакой не антисемит, то, чем меньше он стал бы распространяться на эту тему, тем было бы лучше для него. Фриче охарактеризовал защитительную речь Шахта как «пропагандистское самоубийство».
Функ привел выражение Штрезсмана —
— Он толкал такие грандиозные речи, с таким упоением превозносил Гитлера, причем уже после всех его агрессий, — заметил Ширах. — Но главное для меня — то, что он своей выжидательной позицией доигрался до того, что угодил-таки в каталажку.
Шпеер был согласен со всем этим, но все же пытался вступиться за Шахта, ограничившись, правда, всего лишь указанием на то, что Шахт был одним из тех, кто предпринимал хоть какие-то попытки предотвратить грядущую катастрофу. На это Геринг лишь вяло махнул рукой, но опровергать ничего не стал, хотя, но сути, имел все основания расценить подобное высказывание как вызов себе.
В другом отсеке, но словам охранников, Кейтель с вздохом сообщил остальным обвиняемым:
— Думаю, они настроены прикончить и Шахта. Нет, быть сегодня немцем — хуже и не придумаешь.
Ему вторил и Заукель, считавший, что так повелось еще с 1920 года — с тех пор для несчастной Германии не было ни мгновения покоя. Франк, оторвавшись от газеты, заявил, что он в ужасе от того, как Россия грабит и обирает Германию. Потом разговор коснулся Второй мировой войны, и Кейтель заметил, что те, кто воевал в Испании, никакие не добровольцы, а насильно пригнанные туда.
Кое-кто из обвиняемых считал, что Джексон превзошел самого себя, разбираясь с Шахтом.
Камера Шахта. До сих непоколебимо убежденный в своей невиновности Шахт желал знать, не примет ли обвинение решения освободить его как лицо, пострадавшее от нацизма. Я напомнил ему, что подобное судом не предусматривалось. Чтобы окончательно убедиться в том, что Шахт не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу своей поддержки Гитлера в первые годы после прихода его к власти, я указал на то, что в ходе допроса были получены неоспоримые доказательства его участия в продвижении Гитлера к вершине власти и в осуществлении программы ремилитаризации Германии.
— Но и другие государства вели себя так же, — протестовал Шахт. — Это ведь никакое не преступление, и меня обвиняют не в этом. Они могут обвинять меня в двуличии, в чем угодно. Но мне предъявлено обвинение в планировании захватнической войны. Доказательств моей вины нет… Они что же, хотят заставить меня сидеть здесь еще три месяца и выслушивать то, что ко мне никакого отношения не имеет?
Шахта явно позабавила реакция Геринга и других обвиняемых, и вообще создавалось впечатление, что нет такого средства, которое бы позволило сокрушить его уверенность в собственной правоте.
Камера Геринга. Геринг мучился головной болью и попросил меня обратиться к врачу-немцу с просьбой, чтобы тот дал ему таблетку от головной боли. Выглядел бывший рейхсмаршал удрученным и подавленным, не составляло труда понять, что причина его головной боли — Шахт.
— Этот дурак! Тьфу! Все время задевает меня, видимо, рассчитывает уберечь таким образом свою шкуру. Теперь вы видите, куда он забрался. Как я веду себя в своем собственном доме, никого не касается. Но мне все же казалось, что человек его ума никогда не опустится до таких средств. Между прочим, губы я не красил! Пусть сколько угодно сравнивает меня с Нероном или кем-нибудь еще, его дело. Но какая связь между этим и его защитой? Его дело сложности не представляет. К чему заходить так далеко?