Нюрнбергский эпилог

Полторак Аркадий Иосифович

— Смерть через повешение... — проговорил он охрипшим голосом. — Я думал, что меня пощадят.

Ему предложили свидание с женой. Он отказался:

— Я не могу предстать перед ней.

А перед кем мог предстать бывший фельдмаршал Кейтель? Перед своими сыновьями, погибшими на войне, которую с таким рвением готовил их отец? Перед немецким народом, миллионы сынов которого сложили свою голову для того, чтобы полковник Кейтель стал фельдмаршалом Кейтелем? Перед народами Европы? Но разве не Кейтель дал команду: «Германия, огонь!» И как радовался он, когда перед победоносным вермахтом падали сраженные блицкригом Польша, Норвегия, Греция, Бельгия, Голландия, Франция. Как ликовал, когда лилась кровь сотен тысяч советских людей. Как мечтал, что златоглавый

Кремль станет его очередным КП, с которого можно будет подать команду «Огонь!» по Индии, по Ираку, по всему миру.

Записи Джильберта рассказывают и о том, каким образом воспринял приговор Иодль.

В своем последнем слове Иодль всячески куражился, во многом копируя Геринга со всем его арсеналом лицемерия и напускного геройства. Он, в частности, заявил:

— Я покину этот судебный зал с так же высоко поднятой головой, с какой я вошел в него несколько месяцев назад.

Но вот Джильберт в камере Иодля через несколько минут после оглашения приговора. Куда девалась актерская игра, куда девались ирония, наглая, самоуверенная и сардоническая улыбка блестящего генштабиста?

— Смерть через повешение! — вторит он Кейтелю. — Этого я не ожидал... Смертный приговор... Хорошо, кто-нибудь должен нести ответственность, но это... — губы его задрожали, голос прерывался. — Я не могу этого понять!

Однако и в этот драматический момент у Иодля все же хватило сил на еще одну лицемерную сцену. Человек, который требовал «четвертовать и медленно поджаривать на кострах» партизан, который хладнокровно за чашкой кофе читал донесения об уничтожении варшавского гетто, об убийстве тысяч детей, этот человек проявил вдруг сентиментальность.

На столике в камере он поставил фотографию. На ней изображены его мать и он сам годовалым ребенком.

— Для чего я родился? — спрашивает Иодль у зашедшего к нему немецкого парикмахера Виткампа, задумчиво рассматривая фотографию. — Почему я тогда же не умер? Сколь многого я мог бы избежать... Для чего я жил?

Когда мне рассказали об этой глубокомысленной тираде, рассчитанной, очевидно, на потомков, меня охватило желание отвезти Иодля в Освенцим и показать ему там груду детских ботиночек, платьиц, распашонок и даже кукол, с которыми несчастные малыши играли до последней минуты...

А Кейтель? Тот просил тюремного врача Пфлюкера передать органисту (в тюрьме был орган) его просьбу не играть больше песенку «Спи, дитя, спи, усни», потому что она вызывает беспокойные воспоминания.

Воспоминания Кейтеля!.. Да, этому человеку было что вспомнить. Слово «пруссак» давно уже стало в военной истории синонимом грубой силы, звериной жестокости. Великие писатели Франции запечатлели гнусные «подвиги» пруссаков во времена франко-прусской войны. Пруссаки снова обнажили свой хищный оскал в дни героического боксерского восстания китайского народа. А сколько памятников зверства оставили пруссаки после первой мировой войны?

Зачем я привожу здесь эти общеизвестные истины? Затем лишь, чтобы с глубоким убеждением сказать: ни в ком из подсудимых не аккумулировались так отвратительные черты пруссачества, как в Кейтеле и Иодле.

Трудно угадать, какие картины приходили на память Кейтелю, когда в Нюрнбергской тюрьме органист играл «Спи, дитя, спи, усни». Может быть, в эти минуты он вспоминал погибших своих сыновей. А возможно, перед его мысленным взором возникала одна из многочисленных фотографий, демонстрировавшихся на суде: вооруженные немецкие солдаты ведут на расстрел большую колонну людей, и впереди этого скорбного шествия — мальчишка лет пяти, с глазами, полными ужаса, и поднятыми вверх руками. Очевидно, совсем недавно он каждый вечер засыпал под убаюкивающие звуки колыбельной песенки «Спи, дитя, спи, усни». А вот теперь его и тех, кто напевал ему эту песенку, вооруженные дяди злыми окриками подгоняют в могилу.

Мало ли что мог вспомнить Кейтель. Вся его «служивая жизнь», вплоть до последних дней войны, была преисполнена жестокости.

Последние дни войны... Уже и Гитлера нет

в живых. Но Кейтель продолжает гнать в мясорубку новые и новые тысячи немцев, совсем еще детей. Вот он мчится на машине по сокращенной до предела линии фронта. Навстречу попадается отступающая часть. Кейтель отлично знает, что война проиграна, Берлин взят советскими войсками, любое сопротивление не только бесполезно, не только бессмысленно, но и преступно. Каждая человеческая жизнь, загубленная в эти часы перед полной катастрофой третьего рейха, новое преступление германского командования. Но Кейтель останавливается посреди дороги, набрасывается на офицеров отступающих подразделений, грозит им всевозможными карами, если солдаты вновь не будут брошены в огонь. Кейтель сталкивается лицом к лицу с мальчишками, которых только несколько дней назад забрали от матерей. Оби застыли на дороге и со страхом наблюдают за тем, как этот «старый господин в монокле» распекает тех, кому они обязаны беспрекословно подчиняться. Ах как бы юнцам хотелось, чтобы фельдмаршал, посмотрев внимательно в их сторону, вдруг крикнул:

— А вы здесь что делаете, мальчишки? Вон по домам!

Но нет, фельдмаршал Кейтель погнал и этих немецких детей в огонь, на смерть.

Я не думаю, чтобы тюремный органист мог вызвать у Кейтеля жалость к загубленным и искалеченным им жизням десятков и сотен тысяч детей. Звуки и слова песенки «Спи, дитя, спи, усни», скорее всего, порождали у него не сожаление, а новые приступы животного страха. И он не выдерживает, просит органиста прекратить игру.

А в это время в соседней камере Иодль упорно всматривается в фотографию. Новый, на этот раз последний приступ лицемерия.

16 октября 1946 года по приговору Суда Человечества Вильгельм Кейтель и Альфред Иодль были повешены.

То был приговор не только Кейтелю и Иодлю. Это — исторический приговор пруссачеству, германскому милитаризму.

V. Зловещая карьера венского адвоката

Недоумения исчезают

Когда я впервые вошел в зал, где происходил Нюрнбергский процесс, и оглядел скамью подсудимых, у меня как-то сразу возник вопрос: неужели же этими двумя десятками людей ограничивается круг главных военных преступников гитлеровской Германии? На скамье подсудимых сидел Юлиус Штрейхер, но отсутствовал Шверин фон Крозиг. Несмотря на всю омерзительность Штрейхера и его дел, я, вероятно, не мог бы согласиться с тем, что в нацистской иерархии он занимал такое же важное место, как министр финансов. Я видел на скамье Фриче, но не видел гитлеровских фельдмаршалов Кессельринга и Рундштедта. И хотя Фриче, один из организаторов нацистской человеконенавистнической пропаганды, бесспорно, заслуживал суда и наказания, тем не менее на первом судебном процессе главных немецких военных преступников я предпочел бы видеть этих фельдмаршалов. Ведь без них Гитлер не мог бы ни прийти к власти, ни подготовить вермахт к войне, ни взорвать границы многих соседних государств и повергнуть в прах цветущие города Европы.

Помнится, я обратился с возникшим у меня вопросом к А. Н. Трайнину. Все-таки он участвовал от имени Советского правительства в выработке соглашения о суде над главными военными преступниками. И я получил разъяснение, которое называется у нас, юристов, аутентичным. Союзные власти решили, что на первом судебном процессе главных немецких военных преступников скамья подсудимых должна представлять все звенья механизма нацистского государства. Сюда надо было посадить и самых главных лидеров гитлеровской Германии (Геринг, Гесс), и главных руководителей нацистской дипломатии (Риббентроп, Нейрат), и высшее командование агрессивного вермахта (Кейтель, Иодль, Дениц, Редер), и верхушку нацистских идеологов (Розенберг, Штрейхер), и тех, кто возглавлял экономическую подготовку агрессивной войны (Шахт, Функ, Шпеер), и тех, кому принадлежит незавидная репутация основоположников зверского режима на оккупированных территориях (Франк, Зейсс-Инкварт).