Нюрнбергский эпилог
Шрифт:
С Марком Юрьевичем я познакомился только в Нюрнберге. Это был человек-машина, способный работать по 20 часов в сутки, воплощение высокой организованности.
Противники заняли свои места. Друг против друга сидят два человека. Обоим около сорока. Где-то в глубине души Шпеер надеялся, что в той сложной области, в которой он действовал, обвинитель до конца не разберется. Одно дело политика, другое — экономика, в особенности промышленность вооружения. В ее лабиринтах юристы легко могут заблудиться.
Но в первые же минуты допроса гитлеровский министр вооружений почувствовал, что его надежды рушатся.
По мере того как обнажалось истинное лицо Шпеера, тот все больше и больше терял самообладание. Он стал бормотать что-то не очень внятное в том смысле, что «охотнее остался бы архитектором, чем министром вооружений». Но советский обвинитель не интересовался его карьерой архитектора и одно за другим предъявлял суду неопровержимые доказательства преступной деятельности Шпеера в качестве руководителя министерства вооружений. Попытка подсудимого предстать перед судом неким «беспартийным специалистом», и даже более того — «гуманным человеком» никак не удалась. Обвинитель оглашает подписанный Шпеером приказ о том, чтобы СС и полиция «спокойно принимали суровые меры и направляли лодырей в концлагеря». Шпеер знал, что «лодыри» — это иностранные рабочие, а концлагеря — это верная смерть.
Затем предъявляется новый документ — показания рабочих танковых заводов о каких-то стальных ящиках. Подсудимый спешит объяснить, что это ведь обычные шкафы для вещей, для спецодежды. Но обвинитель вновь обращается к показаниям свидетелей:
«Я, нижеподписавшийся Дамм, лично видел, как трое русских рабочих были заперты в ящик, причем двое из них в одно отделение... Двое русских должны были всю ночь под Новый год находиться в этом ящике, в то время как на них выливали ледяную воду».
Шпеер уже не может отрицать, что эти «шкафчики» не что иное, как камеры пыток. Он просит только верить ему, что всегда требовал хорошего обращения с иностранными рабочими, ибо понимал: от условий, в которых они находятся, зависит результат труда. Однако обвинитель и на этот раз нокаутирует его. Он цитирует статью Шпеера из газеты «Дас рейх» от 19 апреля 1942 года:
«Энергичнее применять самые суровые наказания за проступки: карать каторжными работами или смертной казнью. Война должна быть выиграна».
— Вы так писали? — спрашивает Рагинский.
И Шпеер, которому деваться уже некуда, признается:
— Да, писал.
Постепенно выясняются и связи министра вооружений с Гиммлером. Подсудимый тщетно пытается увернуться: помилуй бог, как можно заподозрить его в том, что он не знал, что такое гестапо? Знал, конечно знал, и потому не хотел иметь никаких дел с этим грязным учреждением. Однако советский обвинитель опять показывает Шпееру, сколь неуважительно его отношение к труду следователей. Рагинский напоминает Шпееру, что 4 января 1944
Так шаг за шагом раскрывался истинный облик Шпеера и становилось совершенно очевидным, что под личиной внешней респектабельности, под маской технического специалиста скрывался оголтелый нацист, опасный военный преступник, жестокий работорговец, человек, готовый на любые злодеяния. Прав был Р. А. Руденко, заявивший в своей заключительной речи:
— Когда фашистские летчики бомбардировали мирные города и села, убивая женщин, стариков, детей, когда немецкие артиллеристы обстреливали из тяжелых орудий Ленинград, когда гитлеровские пираты топили госпитальные суда, когда «Фау» разрушали города Англии — это был результат деятельности Шпеера...
И еще двое — Нейрат и Ганс Фриче.
Первый до Риббентропа был министром иностранных дел. Прусский аристократ, дипломат старой школы, помогавший Гитлеру делать самые начальные шаги агрессивной внешней политики. Потом, поднаторев в нацистской идеологии, Нейрат занял пост рейхспротектора Чехии и Моравии.
Второй — заместитель Геббельса, возглавлявший радиопропаганду в гитлеровской Германии и все время старавшийся возбудить в немецком народе ненависть к другим народам.
В Нюрнберге Гансу Фриче удалось довольно выразительно обрисовать обстановку последней встречи со своим шефом. Накануне самоубийства Геббельс собрал в салоне для просмотра фильмов ближайших подручных. В числе их оказался, конечно, и Фриче. Горели свечи, Геббельс был тщательно одет. Напоследок он произнес речь, в которой с бесподобным цинизмом отзывался о немецком народе и попытался свалить на него все беды нацистского режима.
— Немецкий народ, — шипел Геббельс, — нарушил свои обещания. На востоке он бежит. На западе встречает врага с белыми флагами. Что мог я сделать с народом, у которого мужчины не борются. Немецкий народ сам выбрал себе эту судьбу. Вспомните, господа, голосование в ноябре 1933 года по поводу выхода Германии из Лиги Наций. Тогда немецкий народ выбрал свой путь и пошел на этот риск, который закончился неудачей.
По свидетельству Фриче, в тусклом мерцании свечей, освещавших салон, Геббельс уже выглядел призраком. Он отлично понимал, что ждет его самого и тех, на кого все время опирался. Подручные ждали если не благодарности за верную службу, то хотя бы сочувствия, но их шеф злорадно бросает им:
— Вот вы работали со мной, а теперь вас всех перережут.
Геббельс с удовольствием наблюдал за тем, как от этих его слов бледнеют лица присутствующих. Потом молча направился к выходу. Однако у самой двери обернулся и патетически выкрикнул: