Нюрнбергский эпилог
Шрифт:
— Господин адвокат, — сказал обвинитель, — думаю, что вы не стали бы ссылаться на эти обстоятельства, если бы не пали жертвой неправильной информации...
Вслед за таким вступлением Файф весьма популярно объяснил Риббентропу и Хорну, что в Англии из двух партий — консервативной и лейбористской — одна бывает у власти, а другая — в оппозиции. Когда Риббентроп являлся послом в Англии, у власти находилась консервативная партия, а главой правительства был Чемберлен. Черчилль, тоже консерватор, никаких постов не занимал. Как член консервативной партии, как рядовой член парламента от этой партии, он не мог быть и в оппозиции, а тем более выступать
Но суть, конечно, не в этом очевидном примере невежества Риббентропа. То ли еще случалось в жизни господина рейхсминистра! Куда поразительнее была уверенность подсудимого в том, что Черчилль поторопится в Нюрнберг и, прибыв туда, больше всего будет озабочен спасением бывшего германского посла в Лондоне.
В составленном самим Риббентропом списке свидетелей, которых он пожелал вызвать в нюрнбергский Дворец юстиции с Британских островов, значились также герцог Виндзорский, герцог Баклауф, лорд и леди Астор, лорд Бивербрук, лорд Дерби, лорд Кемсли, лорд Лондондерри, лорд Саймон, лорд Ванситарт и многие другие. Нет необходимости говорить здесь о каждом из них. Для примера остановимся на одном лишь Ванситарте, тогдашнем постоянном заместителе министра иностранных дел Англии.
Бывший советский посол в Лондоне И. М. Майский отмечает, что этот человек являлся одним из тех немногих английских политиков, которые, руководствуясь трезвым политическим расчетом, выступали за установление дружественных отношений с Советским Союзом. Во время войны только Риббентроп не заметил, что Ванситарт был лидером германофобского движения в Англии и в своих выступлениях доходил до открытого шовинизма. Всему миру известно, что именно Ванситарт говорил о необходимости не только наказания немецких военных преступников, но и о признании виновным в чудовищных преступлениях всего германского народа.
Конечно же, Ванситарт не поехал в Нюрнберг, но он любезно согласился письменно ответить на вопросы, интересующие суд и лично господина Риббентропа. Сформулировав свои вопросы Ванситарту, Риббентроп сопроводил их письменным напоминанием о встречах и беседах с ним. Ванситарт ответил незамедлительно. И вот во что вылилась эта более чем странная переписка.
Вопрос. Верно ли, что на основании этих бесед у свидетеля сложилось впечатление о настойчивом и искреннем стремлении Риббентропа к установлению длительной германо-английской дружбы?
Ответ. Я всегда стремился выполнять свои дипломатические обязанности не только добросовестно, но и соблюдая установившиеся правила показной вежливости. Поэтому я выслушивал много государственных деятелей и послов. Верить же всем им не входило в мои функции и не соответствовало моему нраву.
Вопрос. Верно ли, что фон Риббентроп тогда пытался убедить свидетеля в необходимости развития этих дружественных отношений в союз между Германией и Англией?
Ответ. Я еще меньше помню о предложении довести это якобы существовавшее дружелюбие до «союза».
Вопрос. Верно ли то, что сам Адольф Гитлер в личной беседе со свидетелем в Берлине в 1936 году высказывался в том же духе?
Ответ. Я действительно
Вопрос. Верно ли, что, по мнению свидетеля, фон Риббентроп посвятил этой задаче (установлению длительной англо-германской дружбы. — А. П.) много лет своей жизни и что согласно его неоднократным заявлениям видел в выполнении этой задачи цель своей жизни?
Ответ. Нет. Я думаю, что не в этом заключалась цель жизни Риббентропа...
Мне рассказывали потом, что в тот день, когда ответы Ванситарта были оглашены на судебном заседании, подсудимые отобедали очень весело. В тюремной столовой — единственном месте, где каждый из них имел возможность в полный голос выражать свои мнения, — Риббентроп был осыпан насмешками.
А как же он сам реагировал на ответы Ванситарта? Лишь в последнем своем слове Риббентроп слезливо пожаловался на «черствость и недоброжелательность» достопочтенного лорда:
— Свыше двадцати лет моей жизни я посвятил устранению вражды между Англией и Германией, достигнув лишь того результата, что иностранные государственные деятели, знавшие о моих усилиях, заявляют сегодня в своих письменных показаниях, что они мне не верили.
На фоне многих подобных огорчений, пережитых Риббентропом в дни процесса, особенно ярко выделялись редкие приятные минуты. А они были! Вот пришел доктор Хорн. Он держит в руках «New York Gerald Tribune». Адвокат повернулся спиной к Риббентропу так, чтобы тот мог свободно читать последние новости. Риббентроп читает, и лицо его светлеет. Он даже подталкивает Геринга. И тот тоже углубляется в чтение, не скрывая своей радости. Редкое единодушие!
Это случилось 6 июня 1946 года, когда в печати появилось сообщение о выступлении с антисоветской речью Джеймса Бирнса — государственного секретаря США. Тогда же в британской палате общин его поддержал Бевин.
Риббентроп сразу как-то преобразился. В перерывах он выступал в роли комментатора мыслей Бирнса и Бевина. А по вечерам, встречаясь в своей камере с доктором Джильбертом, злорадно вопрошал:
— Разве Америке безразлично, если Россия сожрет всю Европу?
Риббентроп сумел разглядеть в речи государственного секретаря такую трещину, в которую легко мог провалиться весь Нюрнбергский процесс. Даже его небольшого ума вполне хватило, чтобы понять, что империалистической Америке «не безразлично», в каком направлении пойдет развитие послевоенной Европы. Но чего он так и не мог постичь, так это действительно полного безразличия Америки к тому, как обойдется нюрнбергская Фемида с самим Риббентропом. Без таких, как он, легко можно было обойтись, даже проводя в Европе ту же политику, которую проводил он.
Утопающий хватается за соломинку
Иоахим фон Риббентроп не мог бы пожаловаться на недостаточное внимание суда к его персоне. Скрупулезно и во всех деталях трибунал исследовал вехи его жизни. Не был забыт ни один медвежий уголок его карьеры.
Риббентроп тщеславен. Однако здесь, в Нюрнберге, он не стал бы настаивать, чтобы трибунал тратил время на изучение той его деятельности, которая больше вытекала из высокого эсэсовского звания, чем из положения министра иностранных дел.