О Чехове
Шрифт:
Младший брат Лидии Алексеевны, Алексей Алексеевич Страхов, музыкант, обожал ее. С ним я познакомился в эмиграции, он бывал у нас на Бельведере. К сожалению, я тогда не знал о отношениях его сестры и Чехова, а теперь Алеши давно нет в живых.
***
Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.
– Что тут поделаешь?
– сказал он.
– Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?
–
– И это, чтобы видеться с вами он, больной, поехал из деревни в такую погоду?
– Приехал Суворин...
– начала я.
– Так, так! И чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Я снимаю с себя ответственность. Да.
Я растерялась.
{168}
– Что же мне делать? Уйти?
– Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь. Идемте.
Мы стали подниматься по лестнице.
– Что бы он ни говорил, - ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты, не больше. Сюда... Ну... ну...
– мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.
Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
– Как вы добры...
– тихо сказал он.
– О нельзя говорить!
– испуганно прервала я.
– Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?
Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.
– Три минуты, - сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.
– Скажите: вы пришли бы?
– К вам? Но я была, дорогой мой.
– Были?!
– Да не разговаривайте! нельзя. ...
– Я слаб, - прошептал он.
– О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?
– Сегодня едете?
– Нет, завтра.
– Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?
– Конечно.
Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову.
– Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.
– Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...
Доктор предупреждающе поднял палец и потом подал ему листик бумаги и карандаш. Антон Павлович написал:
{169} "Возьмите мою корректуру у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".
Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:
"Я вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.
Я простилась и пошла к двери.
Вдруг Антон Павлович окликнул меня.
– Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу!
– громко сказал он.
– Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.
Доктор возмутился.
– Антон
Мы с Алешей шли обратно, и я все время утирала слезы, которые катились по лицу.
Дома меня ждали две телеграммы. Одна: "Надеюсь встретить 27. Очень соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем. Целуем".
На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду".
Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.
Узнав, что я была в клинике, он стал меня расспрашивать о состоянии здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.
– Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.
– Плохо, что весна, - сказал кто-то.
– Вчера река прошла. Это самое опасное время для таких больных.
{170} - Я слышал, что он очень плох, очень опасен...
– сказал еще кто-то.
– Значит, к нему допускают посетителей?
– Нет, нет, - сказал Гольцев.
– Лидия Алексеевна передаст ему наши поклоны и пожелания. И скажите ему, что с корректурой спеха нет. Пусть не утомляется.
Я ушла из редакции очень расстроенная. Антон Павлович произвел на меня впечатление умирающего, а тут еще говорили, что он очень, очень плох, упоминали про реку... "Самое опасное время"... Чувствовалось, что считали его погибшим.
Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на реку.
На мосту я подошла к перилам и стала глядеть вниз. Лед уже шел мелкий, то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной. День был солнечный, какой-то особенно голубой и сияющий, но в нем мне чудилась угроза, как и в мчавшейся из-под моста буйной нетерпеливой реке. Набегали льдины, кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится все скорее и скорее, скорее, и от этого слегка кружилась голова.
Вот... Подточило, изломало и уносит. И жизнь мчится, как река, и тоже подтачивает, ломает, сбивает и уносит. "Самое опасное время"... "Плох Антон Павлович! Очень плох!"
Припомнилась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: "Одинокому везде пустыня".
"До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.
После тридцати осилила, изломала жизнь?
Жизнь! могла ли она удовлетворить такого {171} человека, как Чехов? Могла ли не отравить его душу горечью и обидой?
...едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким.