О чем говорят тюльпаны
Шрифт:
– Я уже рассказал, - отозвался он в темноте.
– Почти все рассказал - о детстве, об учебе, изобретательстве. А так - что еще рассказать вам? Пенсионер я, - смущенно признался он.
– Семь лет как вышел на пенсию. По возрасту и по стажу.
– Опять эти слова прозвучали у него так, как будто произносить их ему было неловко.
– Семьи у меня нет, - продолжал он.
– И не
Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение... Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены. Или никто не понимает его. Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего.
– Так я свободнее, без семьи, - говорил Бельский.
– Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на Памире. Сейчас вот - здесь. Остановился в Доме для приезжих... Пишу монографию. Не могу подобрать названия. Может быть, это будет "Цветы и космос". Звучит неубедительно, по-детски... Надо бы еще поездить по свету, - продолжал он, - собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра...
Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ.
Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Бельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Бельский, если б его спросить?..
Нет, об этом я его не спрошу. Это не главное. Главное в нем самом что-то необычайное, неповторимое.
– Как вы объясняете, - спросил я, - свою восприимчивость к голосам звезд? Вы говорили, что в детстве слышали пение и шепот цветов.
– Как объясняю?
– спросил он.
– Может быть, это аномалия. Может быть, норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и во мне. Может быть, каждая клетка нашего тела не только излучатель радиоволн - это доказано, - но и приемник.
– Надо искать...
– как эхо, повторил я его последнюю фразу. Старик прав: впереди поиски и открытия.
Огни поселка открылись внезапно. Тропинка перешла в дорогу, дорога раздвоилась: одна вела в поселок, другая - к курзалу. Бельский остановился.
– Вот и пришли, - сказал он.
– Спасибо вам. Я, наверно, из леса не выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра?
Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз.
– А в Австралии вам хотелось бы побывать? В настоящей Австралии? спросил Бельский, видимо не желая больше рассказывать о себе, давая понять, что вопросов не надо.
Я ничего не ответил.
– Мне очень хочется...
– сказал он.
В голосе его звучало смущение, будто он извинялся за прерванный разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не написана, - все это портило встречу.
– Прощайте, - Бельский подал мне руку.
Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон.
– На память, - сказал Бельский.
– Не откажите принять.
Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова, чтобы отблагодарить Бельского.
– Вот и запись Мицара, - на ощупь он передал мне пленку.
– Тайна тюльпанов... Хорошая тема для диссертации. С сорняками у вас не получается.
Неужели он прочитал мои мысли?..
Борис Андреевич рассмеялся:
– Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче.
Я был ошеломлен.
– Разгадаете тайну, - продолжал Бельский, - я вас найду. Вы можете это сделать - раскрыть загадку. У вас преимущество - молодость. Прощайте.
С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка и звездофон, в голове - тысяча вопросов к Бельскому.
– Борис Андреевич!..
– крикнул я в темноту.
Но его шаги уже смолкли.