О чем не сказала Гедвика
Шрифт:
Шаги. Кто-то идет. Скрипит паркет, дверь открывается, что это может быть, что-то лезет сюда, откуда здесь взялся лес, наверное, мне это снится.
Ну и трусиха же я, хорошо, что хоть не закричала, это просто-напросто елка. Он готовится к завтрашнему дню, у него все припрятано где-то, потому такой запах.
Ну и елка, красотища! А сколько игрушек! Он будет наряжать до самого утра.
— Ты спишь?
Не откликаюсь. Мне и в голову не приходит, что ему нужно помочь.
Наверх прикрепил звезду, начинает развешивать игрушки. Странно, теперь он кажется совсем хорошим. Вот так, поздно вечером
Наверное, он их любит, свою дочь-врача, и Марека, и больше всех маленькую Катержинку. Настоящие удавы, наверное, тоже любят своих детей, и тигры любят своих тигрят, но только своих, чужих они съедают.
Такой красоты я еще никогда не видела, настоящий дом — это все-таки настоящий дом, что правда, то правда. Как наша мама умеет украсить праздничный стол! Мы с Мареком помогаем, бабушка нянчит Катержинку.
Скатерть белая как снег, который только что упал на землю, и на ней два подсвечника с еловыми ветками и шишками и букет живых цветов, что цветут только весной, и тарелки с золотым ободком, и приборы из коробки. У каждого глубокая и мелкая тарелка, и маленькая тарелочка, и двойной прибор, и еще ложечка. А рюмок у каждого по три, одна высокая, одна широкая, а третья какая? Ну, предположим, глазастая. Возле каждой тарелки веточка омелы с шариком, только у Катержинки без шарика, чтобы не совала его в рот. Наряженную елку видела только я, для детей это сюрприз, кабинет заперт, там Ежишек будет раздавать подарки. В детдоме раздавал дед-мороз.
Мама нервничает, а он в хорошем настроении, даже на удава не похож, утром сказал: ну что, Гедвика, как спалось, не сыпались на тебя иголки?
Я сказала, что нет, а он засмеялся, он, мол, не смог бы лежать под елкой и не сорвать ни одной конфеты, и я тоже стала смеяться, потому что ночью сорвала четыре и все съела, а серебряную бумагу скатала и забросила за диван.
Если бы тут с нами был папа, вот бы у него слюнки текли.
Ужинать будем рано из-за Катержинки, как только чуть стемнеет, господи, это называется сборная закуска, красиво так, что есть жалко.
Если бы тут с нами был папа, вот бы у него слюньки текли.
— Переоденься, Гедвика! И ты, Марек, тоже.
Бабушка уже нарядила Катержинку в розовое платьице с воланчиками, она выглядит в нем как принцесса из сказки. Мое праздничное платье колется, к счастью, мама открыла окно, чтобы студень не потек, если не будет жарко, оно, может, будет меньше колоться.
— Ну и ну, Верушка.
Удав смотрит на маму, мы все смотрим на нее, на ней черная юбка до полу и блузка вся кружевная, мама такая красивая, такая ужасно, невероятно красивая, что от нее веет холодом и становится страшно.
И я уже не верю, что она моя мама, я ведь знаю, откуда берутся дети, Гита мне объяснила, но у этой красивой пани в кружевах ведь не могло же быть ничего общего с моим несчастным папой, который прячет шею в потрепанный воротник пальто и ищет мелочь, чтобы купить мне пирожное-трубочку.
Поднимают бокалы, у меня лимонад, как у детей, я тоже поднимаю бокал, чокаюсь с бабушкой, потому что и она здесь чужая, только не знает об этом.
Мне накладывают закуску из блюда, я взяла не тот прибор, но мне все равно, не так
От супа несет карпом, его сварили из той головы, что разевала рот, а теперь лежит в кухне в дуршлаге. Ничего не помогло ей, хоть она и была не согласна.
— Что с тобой? Да что же это такое?
Я выбегаю, мне плохо, она сказала еще, что я невыносимая. Эта девчонка невыносима, сказала красивая пани в кружевах, она может испортить человеку самые лучшие минуты.
Я заперлась.
— Что ты съела?
Бабушка из-за двери слышит, конечно, как мне плохо.
Ничего я не съела, только кусочек сдобы и какао, печенье у нее на блюдах уложено так аккуратно, что было бы видно, возьми я даже одно. Мне плохо от этого супа.
Бабушка снова ведет меня в комнату, на пороге останавливается и минуту стоит, как будто только сейчас поняла, что мы с ней здесь чужие.
— Возьми шницель, Гедвика, ты можешь подавиться рыбной костью.
Опять у нее нетерпеливый голос.
Кладу шницель на тарелку с золотым ободком, кладу салат, и мне кажется странным, что я сижу здесь, за праздничным столом с нарядно одетыми людьми, и про себя повторяю, что это в самом деле я, Гедвика Покорна, и что это мой настоящий дом.
— А теперь сюрприз.
— Ежишек! — вскакивает Марек.
— Еще нет, погоди, еще все впереди.
Мы смеемся, получилось в рифму, и это смешно. И я смеюсь вместе с ними.
Сюрприз — это горящее мороженое, такого я в жизни не видела и про такое не слышала. Как это мороженое засунули внутрь, один бог знает, мама принесла его на блюде в красивой обертке из разноцветного снега, налили на него спиртное из двух бутылок, из каждой понемногу, и Удав зажег, пламя было красное и зеленое, вспыхнуло и погасло и обожгло снег, а теперь мы едим это лакомство.
Когда я расскажу об этом нашим ребятам, у них глаза на лоб по лезут.
Горят только свечки, и огоньки мигают на потолке, Марек расселся на стуле, а Катержинка все время спрашивает, когда же придет Ежишек, я бы ее так долго не мучила, ведь ей уже скоро спать.
Звенит звоночек, и открываются двери, я знала, что елка в кабинете, но теперь она вся сверкает цветными лампочками, переливается золотыми и серебряными нитями, поворачивается на подставке, а сама подставка играет.
А подарков — жуть!
Сколько коробок и пакетов!
Удав нарочно притворяется, что не может прочесть, кому что, и сначала дает все Катержинке — заводную куклу, которая непонятно говорит по-немецки, к ней коляску с детишками, велосипед с маленькими колесиками по бокам, чтоб не упала, а Мареку лыжи и все хоккейное снаряжение, даже маску, и кукольный театр, и целую кучу книг, я бы их до самой смерти не прочитала.
— Гедвика, — говорит Удав и протягивает мне пакет, перевязанный золотой ниткой, за ней веточки елки и омелы, я укололась о проволочку, пакет большой, с трудом обхватываю его, в этот момент мама вскрикнула, потому что он накинул ей на плечи шубу, воротник пушистый и мягкий, таких красивых зверей, наверное, не бывает и на свете, и маме идет, очень идет. Она повисла у него на шее, вся раскраснелась, а он смеется и говорит, а мне, мне что же? Ага, вот!