О чём ты молчишь?

А. Саша

– …А рыбы так больно кусаются! Их зубы подобны шипам, не поверите! – с жаром обрисовывал ситуацию Симон, доказывая свою непричастность к пропаже муки. Но факт оставался фактом – мешки лежали на дне.

– Послушай, мальчик. Я терпел, когда ты падал с чердаков, ждал, когда ты опаздывал с доставками, принимал общение моей дочери с тобой. Да что там и говорить – когда ты зацепился за крыло мельницы каким-то странным, к слову, образом, я помог тебя оттуда снять… но то, что ты портишь товар, принося

мне сплошные убытки – с этим, поверь мне, мириться…

– Непросто, но вы справитесь? – захихикал неловко мальчик.

Крестьянин тяжко вздохнул и потёр переносицу. И что же ему с ним делать?

– Симон, говорить это трудно, но иного выхода нет. Не держи на меня зла и пойми, что эта работа не для тебя. Или ты не для неё. Ты уволен, мальчик мой. Уходи, – последнее слово вырвалось у мельника со свистом, пересохшее горло сжалось.

Взглянув последний раз на уже родную мельницу, парнишка побрёл в свою хижину.

Делить горькие слёзы с одиночеством ему не пришлось – на крыльце его лачуги уместились две пары глаз. Одни – голубые с золотыми крапинками по краям, а вторые – янтарные, точно только что добытые драгоценные камни.

– Эй, Симон! Чего нос повесил? Да так, что он по земле волочится… Гляди, как бы хитрые землеройки его не отгрызли! – заголосила Мариса, правда, слишком увлечённая мягкой шёрсткой Кота, чтобы поднять взор на мальчика снова.

Зыркнув из-под кудрявой чёлки на эту парочку, безработный опустился на росшую у дома траву. Лужайке Симоне не счастливилось бывать стриженной и убранной, из-за чего выглядела она весьма неаккуратно. Парнишке просто было жалко косить непослушную траву: он часто думал о её чувствах после такого вероломного вмешательства в личное пространство. Симон знал, что такое границы.

И именно поэтому он сам выложил друзьям как на духу всё то ужасное, что творилось в его тревожной душе.

Внимательно выслушав, Мариса на правах той, кто, в принципе, знает человеческий язык, поразмыслив, ответила, как настоящая взрослая:

– Знаешь, мы примем любой твой выбор, дорогой Симон, потому что для нас нет человека ближе. Папа поступил так, как подсказывал ему разум, а ты поступи так, как подсказывает тебе твоё сердце.

Мальчик, сморкаясь в заботливо подсунутый носовой платок с ромашками, молчал. Из него будто все силы высосали – действительно, так и бывает после неудач.

– Я бы пошёл по свету искать своё призвание, – огорошил вдруг он. – Не делайте вид, будто не знаете, что люди косточки мне перемывают. Считают недалёким и… странным. Нет мне здесь места. Нигде нет!

Отдышавшись, Симон добавил:

– Да,

у меня всё из рук валится. Да, я мало что умею. Чудесные Земли огромны, если не бесконечны. Так неужели для меня не найдётся близкого уголка?

– Ты много чего умеешь! – попыталась возразить Мариса. – Смешить – это раз. Выращивать вкусные и сочные помидоры – это два. Капусту – это три, и…

– И, пожалуй, всё. Мариса, не глупи. Я выдвигаюсь завтра утром на рассвете, и не отговаривай. Надеюсь, ты дашь своё дружеское благословение, – с нежностью во взгляде произнёс Симон, а после обратился полушутя к Коту. – А ты – своё мяучье!

Марисе так и не удалось подобрать нужные слова, дабы доказать упрямому мальчишке неправильность его стремления уйти подальше от деревни, поэтому, смирившись с тоской, наполнившей её сердце, она всучила ему в дорогу краюху свежего хлеба, бутыль воды и тёплые, связанные собственноручно носки.

Сморгнув непрошеные слёзы, девочка помахала удаляющейся фигуре. Симон, да хранят его силы Чудесных Земель, в момент прощальных объятий прошептал дочери мельника на ухо: «Мы встретимся ещё, обещаю». И она верила словам друга так сильно, как дети их деревни верят в сахарный дождь, что случается раз в семьдесят лет, верила, как мышки верят проворным кошкам…

Симон отправился на поиски своего истинного пути, но эта дорога обязательно должна привести его обратно, к ней.

– А где Кот? – проводив мальчика-сироту, прерывистым голосом воскликнула Мариса, стараясь унять дёргающийся от собственных догадок глаз.

Симон же, икая на ходу, неспеша брёл по тропинке, вытоптанной заботливыми путешественниками, что вела прочь от деревни и её жителей, не принимавших бедного парня и его странности.

Вокруг свистел ветер, заставляя переговариваться кроны деревьев, травинки – шептаться, а облака бесшумно сливаться в невообразимой красоты образы.

Симон слышал их голоса – тоненькие у листьев, ладные и тягучие у растений, голос неба был басовым, самым громким из всей мелодии. Сильнее звучало в чаще незнакомого леса только непонятно откуда возникшее «ма-ау», выбивающееся из общей песни.

Сердце мальчишки сжалось в комок от подступившего к горлу липкого страха:

– Здесь кто-то есть? Отзовись, и я тебя… не трону! – очевидно, что Симон блефовал. Он в жизни ни с кем не дрался, никого не колотил, и вообще, поступавшие претензии, перераставшие рано или поздно в конфликты, предпочитал решать мирным путём, а не кулаками.

Странное шевеление в его холщовой сумке портило весь героический настрой. «Быть храбрым в наше время нелегко», – пронеслось в мыслях у мальчика и тут же испарилось, потому что копошиться пугающее нечто в его личных вещах не переставало.

Конец ознакомительного фрагмента.