О духовной жизни современной Америки
Шрифт:
Его главное произведение — «Представители человечества» (1849) — небольшая по объему книжка, много меньше вот этой, моей, но при том «его лучшая книжка». Одновременно это и наиболее известное из всех его произведений, написанное изящным, изысканным слогом, бессистемно, с короткими главками, изобилующее противоречиями, попеременно проникновенными или поверхностными, но неизменно интересными заметками. Перу Эмерсона принадлежит также множество газетных и журнальных статей, и всюду он верен себе: неизменно умен, неизменно проповедует мораль в той же мере, в какой осуществляет критику. Нигде не достиг он больших высот, чем в «Представителях человечества», но даже в своих последних проповедях он держался примерно на том же уровне, что и в этом произведении. Вот несколько названий его эссе и других работ: Infinite God; Cure of asthma by a stroke of lightning; Nature; Poems; On Divining Rod with reference to the use of it in its exploting for springs of water; The Power above; Lectures on New England reformers; English traits; Tobaco, a remedy for arsemic; On Eastern literature of old («Беспредельный Бог»; «Лечение астмы ударом молнии»; «Природа»; «Стихи»; «Волшебный прут, с экскурсом о применении его для изыскания подземных источников»; «Высшая сила»; «Реформаторы Новой Англии»; «Черты английской жизни»; «Табак как средство против мышьяка» и «О древней восточной литературе»).
Нетрудно заметить в этом перечне то же смешение восточной мистики с западным реализмом; во всех этих работах
Самое большое достоинство Эмерсона-критика, широко образованного и высокоодаренного человека, — это его тонкое понимание и верное восприятие всякого литературного произведения, события, эпохи. А вот методика у него весьма своеобразная. Например, читает он произведения какого-нибудь писателя, радуется его удачам, морщит лоб при виде слабых мест, выписывает для себя необходимые цитаты и откладывает книги в сторону. Затем он читает биографию автора, отмечает важнейшие факты его жизни, с восторгом выхватывает ту или иную дату, пусть даже лишенную всякого значения, и с любопытством принимается по всем линиям изучать частную жизнь автора. На основе всех этих данных он и пишет свои эссе, и пишет их хорошо. Он всегда высказывает правильные мысли, умеет увлечь читателя, временами удивляет его яркими идеями, а раз в году даже остротами. Но критика его лишена научного характера, это не современная критика. Он отвергает одно, одобряет другое, провозглашает те или иные правила, сравнивает между собой писателей, не считаясь в должной мере с особенностями обоих, и с высоты своего самодельного Синая и возвещенного им Закона указывает на ошибки или слабости данного произведения — к примеру, на странице 113-й, а не то на 209-й. Это особенно заметно в его литературно-критических статьях. Он последний мелкий блюститель литературных догм. Для него Шекспир — высший авторитет в драматургии. Платон — высший авторитет в философии, но вокруг них — пустыня. Он ни на миг не остановится, не задумается: что, если такое-то произведение обязано своим появлением игре случая, просто капризу или прихоти автора, что, если это творение без предыстории и без корней? Нет, Эмерсон берется судить о нем, игнорируя его подлинные истоки, точно так же как он никогда не пытается справедливости ради критиковать какого-нибудь писателя, исходя из сущности творчества этого человека, — нет, уставившись в свод своих правил, он сопоставляет с ними произведения автора. Такова его критическая деятельность, в основе которой его собственные, самостоятельно им развитые взгляды и вкусы, это и есть в конечном счете его критический эталон. Насколько он привержен подобному методу, видно из следующего краткого, недвусмысленного высказывания его об изучении Платона: «Изучая Платона, должно не с природой его сравнивать, а с другими мужами». Это высказывание, наряду со многими другими сходными, дает представление о критическом методе Эмерсона.
Эмерсон — человек со вкусом. Никто в Америке не мог сравниться с ним в искусстве владеть вниманием дамской аудитории. Никогда никого не оскорбляя, он у всех вызывал интерес. Изящная внешность, благородные манеры, приятный голос, жесты опытного оратора, сдержанные и чуточку торжественные, словно в церкви, и, главное, изысканная речь — все это было при нем. Как критик, он интересен не глубиной суждений и литературных познаний: из всего, что он написал, на удивление мало такого, чего не мог бы сказать любой образованный человек, если, конечно, отвлечься от на редкость выразительного эмерсоновского слога. Нет, главная привлекательная черта этого человека — счастливый для оратора и публициста дар облекать свои мысли в интересную форму. Мысли, изложенные со вкусом, любопытные мысли, благие мысли. Есть авторы, особенно среди журналистов и публицистов — с ходу назову для примера Рошфора, — обладающие замечательной способностью писать прекрасно, талантливо на любую тему, сочинять глубокомысленные, мудрые сентенции, отнюдь не всегда относящиеся к данной теме, но все же не обретающие абстрактного звучания в силу того, что они связаны с данным текстом, близки ему по стилю, да и оживляют статью. Такую статью всегда читают с интересом, потому что она интересна сама по себе, а вовсе не потому, что она досконально исследует какую-либо проблему, сообщает новые сведения или хотя бы придерживается темы, заявленной в заголовке. Мы нисколько не ущемим Эмерсона, признав, что и ему отчасти свойственна эта удивительная способность. Его писания изобилуют этакими короткими, отточенными фразами, которые далеко не всегда добавляют нечто существенное к теме, но зато и сами по себе ценны и являются частью его творчества — словно бы приправа, придающая блюду особый вкус, — это сравнения и намеки, резкие повороты мысли, меткие афоризмы, выстрелы, выпады слова, короче, такое, что не всякий способен высказать, но что всякий и каждый от души одобрит, как только это скажет другой. А подойдя к сути дела, спросишь себя, что же, собственно, он доказал, осветил, определил всеми своими блистательными фразами, и с изумлением убедишься, что Эмерсон, в сущности, удивительно мало поведал нам о рассматриваемом предмете за то короткое, а не то и долгое время, когда он безраздельно владел нашим вниманием. Обратимся к примеру. Книга «Представители человечества» открывается лекцией «О пользе великих мужей». Здесь мелькают сочные мысли, интересные мысли, прекрасные мысли. Но что же утверждается в этой лекции? А то, что можно многому научиться у великих людей. Ах, какое потрясающее открытие! Но ведь эту истину я знал еще лет за десять до конфирмации! Просидеть в зале целый час, чтобы услышать: у великих людей можно многому научиться! Нет, вы только представьте — целый час! И все равно нет причин полагать, что Эмерсон когда-то наскучил своим слушателям, точно так же как и сейчас никому не наскучит чтение текстов его лекций, — неизменно увлекательные, они пестрят интересными высказываниями. Он так прочно уверовал в эту святую истину — «можно многому научиться у великих людей», — что безоговорочно провозгласил: «Мужей воспитывает великий человек». Правда, этот вывод он сам же опровергает на стр. 122 той же книги, в очерке о Шекспире, но крайне забавно наблюдать ход его мыслей, и, пока он вещает, наше внимание безраздельно отдано ему. Великий человек, стало быть, воспитывает мужей. «Каждое судно, плывущее в Америку, плывет по карте Христофора Колумба, каждое произведение литературы обязано своим появлением Гомеру». «Платон — это философия, философия — это Платон». «От Платона берут свое начало все проблемы, которые и по сей день обсуждаются мыслителями. Св. Августин, Коперник, Ньютон, Бемен, Сведенборг, Гёте — все они должники Платона и повторяют его слова».
Эти имена оживляют мертвую паузу; на лекции, где звучат подобные мысли, слушатели не зевают от скуки; ничего нового ты не узнаешь, оратор ни в чем тебя не убедил, но ты слушаешь его с интересом. Можно было бы многое ему возразить, в частности процитировать самого Платона: «Все виды философии не собраны в мозгу одного человека, а возникают в умах разных людей» («Республика»), доказать, что и у Платона, чьим должником он является, тоже были предшественники, а именно — Солон, Софрон, Сократ, — но ты с удовольствием выслушиваешь все эти занимательные нелепицы в философской лекции, забавляешься, не сетуя на потерю времени.
Способность Эмерсона высказывать прекрасные мысли ни в коей мере не умножает его достоинств критика. Его критика настолько неоригинальна и поверхностна, что сплошь и рядом держится исключительно на превосходной
Попытайся я назвать главные недостатки Эмерсона-критика, я прежде всего указал бы на недоразвитость его психологического чутья при сверхобостренном нравственном чувстве. Его представления о книгах и о людях грешат схематизмом. Тонкие движения души, сложные волевые и инстинктивные импульсы, душевные тонкости во всех их неисчислимых оттенках — ничего этого Эмерсон не видит, умно и верно понимает он лишь тот или иной поступок, но не истоки его. Он кружит вокруг какой-либо книги и выдергивает из нее отдельные нити, не видя того, что всякая книга соткана из них (достаточно взглянуть, в частности, на его анализ «Вильгельма Мейстера»). Таким же образом он поступает с автором, воспринимая лишь определенные детали, отдельные моменты его творческого «я»; хватая его за шиворот по случаю того или иного поступка, он набрасывается на него в связи с какой-нибудь датой, не обращая внимания на то, что было до этой даты и после нее. Этот недостаток психологизма ведет к тому, что в эмерсоновской критике никогда не дождешься единственно меткого слова и росчерка пера, которые только и могут вдохнуть жизнь в готовый образ. Реальная жизнь описываемого автора не открылась критику, потому-то он не способен открыть ее другим. Даже в статье о Платоне, в сущность философии которого Эмерсон проник глубже всего, психологизм его в высшей мере поверхностен; очерк превратился в дифирамб, в панегирик, но истинной характеристики Платона он нам не подарил. Наговорить множество хвалебных фраз о каком-либо авторе, наполнить посвященное ему эссе изящной мозаикой слов, разбросанных в беспорядке, — этого мало, чтобы объяснить творчество и личность писателя: портрет деятеля и человека этаким образом не создашь.
Пусть Эмерсон не обладает даже минимальным психологическим знанием, зато он в избытке наделен нравственным чувством. Он пуританин, азиат, почитатель фетишей. Сменив культ ортодоксального фетиша на культ фетиша модернизированного, он при том, подобно всем мусульманам, до последнего дня, становясь на колени, обращал очи к Востоку. Главная доминанта его личности — нравственное чувство, он был наделен им с рождения, оно перешло в его кровь от длинного ряда предков, а предки Эмерсона на протяжении восьми поколений подряд были священниками, и сам он заявляет с гордостью, достойной сочувствия, что «из земли он вышел». И, правда, достаточно лишь немного полистать труды Эмерсона, чтобы убедиться, сколь резко ощутим в них привкус «земли», вернее, праха. Сорок лет подряд этот человек был литературным арбитром и руководителем литературы огромного народа, в критике он витийствовал, словно являя собою глас Божий; будто наместник самого Господа Бога в критике, поддевал он всякий грех на кончик острия и показывал всем для устрашения и наставления, подобно библейскому Голиафу, по примеру Валаамовой ослицы заполучившему дар речи. И этот крохотный Голиаф обратил свой дар, как оружие, против зла: мол, никаких преступлений, никаких пороков, никаких грехов, никаких человеческих заблуждений чтобы не было, покуда я, Ралф Уолдо Эмерсон, здесь хозяин! Мораль затуманила ум этого превосходного человека и подорвала его критическую способность. Эмерсон жалел Вольтера за то, что тот сказал о «добром Иисусе»: «Больше не произносите при мне имени этого человека!» Он цитировал Веды, Бхагавадгиту, ссылался на Ахлак-и-Джалали, Вишну, Пураны, Кришну, Йоганидру, Коран и Библию для обоснования своих эстетических и философских дефиниций. Он сожалел о легкомысленном образе жизни Шекспира с истинно пасторской благочестивостью, которая сделала бы честь любому прямолинейному ортодоксу. Этот человек, порицавший все дурное и недостойное и восторженно рукоплескавший всему доброму и благонравному, что только есть в жизни, руководил литературой на протяжении половины срока человеческой жизни в такой стране, как Америка, где люди живут столь грешно и безнравственно и где все, за исключением обитателей Бостона, попросту плюют на всякую библейскую добродетель. Тут для Эмерсона, может, напрашивается сравнение с англичанином Джоном Рёскином, который ему всего ближе по нравственному настрою, но намного опережает его по объему эстетических знаний. Подобно Рёскину, Эмерсон оперирует в критике моральными заповедями, размахивает направо и налево благонамеренными трюизмами, исправляет нравы с сочинениями Платона в руках и клеймит виновных с Библией в сердце. Его журнальные статьи в совокупности составили самую честную и благородную защиту религиозной эстетики на земле. Эмерсон — одновременно и критик, и проповедник, но и в критике он остается проповедником. Он не осмеливается сказать о Гёте… кстати, позвольте мне процитировать его слова, они ведь весьма показательны для критика — то, что Эмерсон не решается сказать о Гёте:
«Я не осмеливаюсь сказать про Гёте, что он поднялся на высшую ступень, с какой вещали гении. Он не пал ниц перед высшим Единством, а, как неприступную крепость, замкнул свое сердце для всякого нравственного чувства. Случалось, он насыщал свою поэзию не самыми благородными устремлениями. Есть поэты с меньшим талантом; чем у Гёте, но голос их чище и больше берет за душу, Гёте никогда не будет любим людьми. Он даже не почитает святыней чистую истину, а лишь такую, которая потребна для развития культуры. Цель, какую он перед собой ставит, такова: завоевание универсальной природы, овладение универсальной истиной — на меньшее он не согласен» (лекция о Гёте).
Скажите, какая безнравственность! Какое преступление! Ведь Эмерсон нисколько не шутит — полное отсутствие чувства юмора у этого человека — из всех мне известных это и есть универсальная истина!
Если же кто-то захочет узнать, как он критикует Шекспира, то пусть почитает книгу «Представители человечества». Сначала Эмерсон объявляет, что Шекспир «самый великий драматург, какого когда-либо знал мир». Дальше: «дух Шекспира — это горизонт, за пределы которого нам и по сей день не дано заглянуть»; «его драмы ниспосланы ему самим небом»; «им написаны арии ко всей современной музыке»; «его художественные средства столь же великолепны, сколь и его замыслы»; «его творческая потенция не знает себе равных»; «наша литература, философия, мышление — все шекспиризовано». Посвященный Шекспиру панегирик Тэна в сравнении с этим читается как критика!
Но вот Эмерсон, вслед за неким английским автором, принимается доказывать, что Шекспир обладал поразительным умением воровать отовсюду и сюжеты и тексты для своих драм. Он даже отваживается на рискованное утверждение, будто «наверняка ни одна из пьес Шекспира не придумана им самим», и цитирует данные, согласно которым из 6033 строк в пьесе «Генрих VI» 1771 строка попросту списаны у другого автора, а 2373 строки хоть и списаны тоже, но все же обработаны Шекспиром, и только 1889 строк созданы самим драматургом. Как Эмерсон согласует это свое заявление с его же словами об «уникальной творческой потенции Шекспира», о его «великолепных художественных средствах», наконец, с собственным утверждением, что его творения «ниспосланы ему небом»? Да что там, говорит Эмерсон, «оригинальность — вещь относительная» и еще: «всякий мыслитель непременно обращается к ретроспекции».