О двенадцати месяцах
Шрифт:
— Добрые люди Божие, позвольте мне обогреться у огня; дрожу я вся от стужи, — просила Моруша, подойдя к огню.
Великий Сечень кивнул головой и спросил:
— Зачем опять пришла? Чего здесь ищешь?
— Иду за красными яблоками, — отвечала Моруша.
— Не время, — сказал Великий Сечень.
— Знаю это, знаю, — смутно говорила Моруша. — Но сестра Елена и мачеха приказали им принести с горы яблок; если не принесу, верю, что убьют меня. Прошу вас, батюшки,
Тут удивился Великий Сечень, обратился к одному из старших месяцев и, подавая ему посох в руки, сказал:
— Братец Жарий, садись вверх! (месяц Жарий — русский сентябрь).
Месяц Жарий сел вверху на камень и махнул посохом над огнем. Костер запылал рыжеватым пламенем, снег стаял, но древесные ветви не покрывались листьями; один листочек после другого спадал на землю, а холодный ветер разгонял их по пожелклой ниве, один туда, другой сюда. В стороне цвела туранка, краснелись клинчоки, в долинах есенка, под буками росли высокие капради и густой жиможелень. Моруша смотрела только красных яблок и вдруг видит яблонь, а на ней высоко между ветвями красные яблоки.
— Скоро, Моруша, затряси скоро! — приказывал ей месяц Жарий.
Моруша, радуючись, затрясла яблонь, упало одно. Затрясла еще раз — упало другое.
— Скоро спеши домой, Моруша, скоро! — приказывал месяц.
Морушка послушала, взяла два яблочка, поблагодарила хорошенько месяцы и весело поспешила домой. Удивилась Елена, удивилась мачеха, видя, что Морушка несет яблоки. Отворили ей двери. Морушка им подала два яблока.
— Где это ты их отрясла?
— Высоко на горе растут; там много их еще, — ответила Моруша.
— Что ж ты их больше не принесла? Ты их, верно, дорогой поела? — крикнула на нее Елена.
— Ай, сестра милая! Не съела я ни одного кусочка. Затрясла раз ветку — спало одно, затрясла еще — спало другое, а больше мне трясти не дали. Хотели, чтоб скорее домой шла, — отвечала Моруша.
— Чтобы тебя Перун убил! — зарычала Елена и хотела Морушу бить. Морушка стала горько плакать, прося пана Бога, чтобы взял ее лучше к себе, чтобы не дал злой сестре и мачехе убить. Ушла Моруша в кухню, а лакомая Елена, сердясь, начала есть яблоко. Яблоко показалось ей таким вкусным, что с тех пор, как живет, она никогда такого вкусного не ела. И мачехе понравилось. Съели, и захотелось им еще.
— Дай мне, мама, шубку, пойду сама на гору, — сказала Елена. — Та шлюха опять по дороге поест все. Уж я найду это место и все околочу; пусть кто хочет, не хочет.
Напрасно мать отговаривала; Елена взяла шубку, покрылась платком и пошла на гору.
— Чего тут глядишь, зачем пришла сюда? — спросил ее, морщась, Великий Сечень.
— Что ты спрашиваешь, старый шут ты, тебе нет дела, куда я иду, — отвечала капризная Елена, отвернулась от огня и пошла по горе.
Великий Сечень надвинул чело и махнул посохом над головою. В это мгновение небо нахмурилось; огонь упал низко, снег посыпался, как бы коробку с ним опрокинули, ледяной ветер застонал на горе. За шаг перед собою ничего не видит Елена; блуждает, блуждает, падает в снежные завеи, члены ее слабнут, костенеют. А снег все сыпется, и ледяной ветер дует. Елена грешит на Морушу, грешит на пана Бога. Члены ее мерзнут в теплой шубке. Ждет мать Елену, выглядывает из окна, выглядывает из двери, не может дочери дождаться.
— Верно, ей яблоки очень понравились, и не хочет их оставить, — подумала мачеха, — нужно пойти за ней.
Взяла шубку, взяла плену на голову и пошла за Еленой. Снега бездна, нигде следа. Звала Елену, никто не отозвался. Блуждала, блуждала долго; снег сыпался, ледяной ветер дул по горе.
Морушка обед сварила, обрядила коровку — ни Елена, ни мачеха не приходили.
— Где ж это они так долго задержались? — сказала себе Морушка, садясь к прялке. Уж у нее веретенце полно; уж в избе стемнело, а ни Елена, ни мачеха не возвращаются.
— Ай, Боже, что ж это с ними случилось! — беспокоилась добрая девушка, поглядывая в окно.
Небо трепещет, на земле буря, человека не видно. Смутно затворила Морушка оконце, крест на себя положила и «Отче наш» читала за сестру и за мачеху. Утром ждала их с завтраком, ждала и с обедом, но не дождалась ни Елены, ни мачехи. Обе на горе замерзли. Остались доброй Моруше и хата, и коровка, и кусок поля, нашелся к этому и хозяин, и хорошо было им жить в покое.
Париж, 25-го декабря 1862 года
(С чешского перевод Н. С. Лескова)