О клиросе и не только. Несерьезные рассказы
Шрифт:
В поселке, где мы жили, мы могли и послать телеграмму, и заплатить за квартиру на почте, там же было отделение Сбербанка. Поселившись в Москве, я совершенно растерялась: где платить за квартиру? Соседей я не знала и спросила об этом у первой встречной. В те еще советские 90-е годы мало кто снимал или покупал квартиру; женщина ответила мне на автомате, а потом остановилась и какое-то время стояла молча. Было видно, что она решает какой-то вопрос. Найдя ответ, она твердо сама себе ответила: «Сумасшедшая!» и пошла дальше.
Пристрастие к пению
Хор я любила всегда. Когда училась в музыкальной школе, по хору у меня была оценка «пять с плюсом». Моя любимая учительница Татьяна Владимировна ставила мне ее
Поступить в музыкальное училище я могла только на хоровое отделение, на фортепианный или теоретический факультет меня бы не взяли из-за слабой подготовки. На вступительных экзаменах я так переживала, что до сих пор помню диктант, который мы писали на сольфеджио.
Я очень любила петь, пела везде: дома, в гостях, на улице. Разучивала песни и романсы со старых пластинок, знала много бардовских песен и ходила с ними в походы. Конечно, играла на гитаре и пела у костра. Кто тогда не играл на гитаре и не ходил в походы? Ходили и в Приднестровье, и в Прибалтику, и в Грузию. Когда я начала приучаться к исповеди, одним из первых грехов, в которых я каялась батюшке, было сильное пристрастие к пению.
В училище мне поставили и укрепили голос, я спокойно могла взять очень высокую ноту и долго держать ее. Заведующей нашим отделением, главным дирижером, была Зинаида Сергеевна Числова, очень хороший музыкант. До сих пор помню ее руки: все пальцы были унизаны крупными перстнями и кольцами, в ушах длинные дорогие серьги, на шее кулоны или бусы. Все это немного походило на нарядную новогоднюю елку. Она не была строгой, но дисциплину держала. Иногда она приглашала на занятия мужа, в прошлом своего ученика. Это был мужчина маленького роста, но при неяркой внешности очень обаятельный, а главное – удивительный дирижер. За какой-нибудь час распевки ему удавалось сотворить настоящие чудеса: разбив нас на 5-6 групп (на хоре занимались одновременно четыре курса), он выстраивал из наших голосов аккорды, которые то разделялись, то шли параллельно, то сливались в унисон. Делал он это легко и изящно. Мы замирали от восхищения! Больше всего у нас отнимали время хоровые репетиции. Помню, мы все очень обиделись на нашу Зинаиду Сергеевну, узнав, что ее дочь будет поступать не на хоровое отделение, а на фортепианное. «Вот, – говорили мы, – нас по много часов мучает в зале и твердит, что хор – самое высокое искусство, а дочку бережет!»
Зинаида Сергеевна преподавала еще и в музыкальной школе, поэтому мы часто выступали на разных концертных площадках в качестве школьниц. На нас надевали пионерские галстуки и старались расставить на сцене таким образом, чтобы не было понятно, сколько нам лет. Ленку Киселеву и меня, самых маленьких, всегда ставили в середину первого ряда. Студентки четвертого курса, некоторые из них уже были замужем, стояли в последних рядах, тоже в пионерских галстуках. Пели мы и классику, и современных композиторов. Помню, мы исполняли очень красивое произведение о Москве композитора Николая Ракова. Зинаида Сергеевна билась вместе с нами над сложными местами, а позже ее муж упростил их, не изменяя музыкальную канву. В таком виде мы и спели это в зале Чайковского на юбилее самого Николая Петровича Ракова. Когда отзвучали аплодисменты, он подошел с цветами к Зинаиде Сергеевне, поцеловал ей руку и тихонечко сказал: «Очень благодарен! Но я этого не писал!» Она нам потом с улыбкой рассказала об этом и вспомнила композитора Глинку, который сам прекрасно пел и потому писал вокальные произведения очень удобными для
Девочки, которые учились со мной, почти все имели хороший голос, без этого на хоровое отделение не поступить, но не все хорошо дирижировали. Одна девушка, рыжая, веснушчатая, высокая, работая с хором, выглядела очень нескладной и неловко размахивала руками, но стоило ей сесть за фортепьяно и заиграть джаз, как она становилась другим человеком – очень красивым, ритмичным и музыкальным. Другая, на редкость маленького роста, когда выходила к хору, была настолько уверена в себе, что казалась гораздо выше. Но чаще всего я вспоминаю старшекурсницу Аллу Кирину. Мы разучивали «Песню о криницах» Эшпая. Звучит четырехголосие, а Алла с самого начала поет соло очень красивую музыкальную фразу. Все мы и сами пели неплохо, и в чужом пении разбирались, словом, нас было трудно удивить, но каждый раз, как мы начинали петь эти «Криницы» вместе с Аллой, как по команде все четыре курса замолкали. Снова начинаем петь вместе с солисткой, и снова остановка. Тогда Зинаида Сергеевна, поняв, в чем дело, говорит:
«Аллочка, спой для них!» Алла своим серебряным, удивительным по красоте голосом пропевает свой вокальный кусочек одна. И только после этого мы, успокоившись, начинаем работать над произведением.
Савочкин
Очки в уродливой оправе – большая беда для всех близоруких, особенно для подростков, и особенно для девочек-подростков. В 70-е годы в нашей стране, как известно, продавались очень некрасивые оправы. Очки я начала носить первая в нашем классе. Недалеко от военного городка находился биокомбинат, рядом с которым жили рабочие этого комбината. Этот поселок славился драками и пьянством. В пятом классе к нам присоединили нескольких учеников оттуда, в их школе было всего четыре класса. Так у нас появился двоечник Савочкин.
Учителей он никогда не слушал, занимался чем угодно, только не уроками. Те давно перестали обращать на него внимание и просто переводили из класса в класс. И вот у Савочкина появилась новая шутка. Сидел он впереди меня на другом ряду. Развернувшись к моей парте и согнувшись, чтобы его не увидела учительница, шепотом, нараспев он начинал меня дразнить: «Очка-арик! А-а очкарик!» Это издевательство могло продолжаться долго, могло быстро закончиться, но повторялось регулярно. Было в этом что-то подленькое, защититься я не могла, даже не знала, что сказать в свою защиту. Тем более сама очень переживала из-за очков. Один раз я в слезах пришла домой и в отчаянии разбила очки об пол.
После восьмого класса я поступила в музыкальное училище, закончила его и стала работать в музыкальной школе. Моего брата, военного, послали служить в Германию, оттуда он привез мне очень красивые очки. В жизни было много нового, интересного, и о Савочкине я, конечно, не вспоминала. И вдруг мы встретились. Он подрос, возмужал, но в общем-то остался Савочкиным. Мы обменялись парой слов, и я двинулась дальше. Но он, внимательно посмотрев на меня, спросил, куда я иду. А шла я на занятия с ребятами, в подготовительный класс. И вдруг он спрашивает:
– Можно пойти с тобой, посмотреть?
Я согласилась не задумываясь. Наша любимая директор школы разрешала присутствовать на уроке родственникам. Ну пусть посидит как родственник. Савочкин отсидел один урок, на сольфеджио для первого класса он побыл совсем немного и ушел. И с тех пор как часы приходил ко мне на урок с подготовишками. Он молча являлся и так же молча уходил, не сказав ни слова. Мы с малышами пели, играли, танцевали, я не обращала на него никакого внимания, было некогда. Лишь иногда, случайно взглянув в угол, где он сидел, я натыкалась на тяжелый, угрюмый взгляд, значения которого не понимала, да и неинтересно мне было разбираться. Так продолжалось, наверное, с полгода. Потом я спохватилась: чего-то не хватает! А это Савочкин перестал приходить, угол, в котором он сидел, опустел.