О любви ко всему живому

Кетро Марта

Смотрит на стол, на нож, на еду, на Медею, подносит руку ко рту.

Ясон. Меда? Ты? Медея?!

Медея. Да.

Медея встает, и только теперь видно, какая она большая, почти с Ясона. Он сутулится, садится, закрывает лицо.

Ясон. Ты сошла с ума.

Медея. Ты только теперь это заметил? Я сошла с ума много лет назад.

Ясон. Чудовище!

Медея. Я?

Когда я отдала тебе сердце своего отца, ты съел его и не заметил. А он сошел с ума от горя. Когда ты вырвал мое сердце, чтобы полакомиться со своей невестой, ты не был чудовищем?

Ясон отнимает руки от лица, но глаза его закрыты.

Ясон. Как они умерли?

Медея. Быстро.

Ясон. Им было больно?

Медея. Нет.

Ясон. Они кричали?

Медея. Нет. Только маленький сначала спрашивал: «Мама? Что ты делаешь, мама?» – но скоро замолчал.

Ясон выходит из комнаты.

Медея собирает тарелки.

Действие седьмое

Старик слуга сидит на земле, вбегает Меда.

Старик. Что там?

Меда. Хозяйка! Она бросилась со скалы!

Старик (спокойно). Она мертва?

Меда. Нет! Нет! Она улетела на крылатой колеснице! Гелиос забрал ее!

Старик. Нет, девочка, богам не нужны детоубийцы.

Меда. Но я видела, видела, как она летит!

Старик. Быть может, это ее платок унес ветер.

Меда. Она летела…

Старик. Как камень?

Меда. Как птица! И кричала…

Старик. Что кричала? «Простите, боги, сыновья, Ясон!»?

Меда (тихо). Нет, «Медея»…

Старик. Что? Не слышу, Меда! Громче говори!

Меда (зажмуриваясь, кричит изо всех сил). «Медея! Меня зовут Медея!»

Рассказы

Киевское «динамо»

В конце октября в Киеве выпал снег. Клены еще не успели окончательно облететь, поэтому на широких золотых листьях лежали белые легкие шапочки. Я как раз засмотрелась на голубое, не по сезону чистое небо, сияющее сквозь поредевшую крону, когда долговязый спутник задел ветку и на мою физиономию свалилась приличная порция снега.

– Прости, маленькая, – сказал он и поцеловал горячими губами мокрую щеку.

Конечно, я простила.

Он был…

О, как я люблю эту паузу, придыхание, которое случается, когда начинаешь оживлять давно утраченную красоту. Он был – и это уже очень много. Он был – запах, глаза, волосы, член, руки, зубы, голос. Он был – интонация, смех, запрокинутая голова. Он был – короткая остановка сердца, долгая сладость. Я успеваю кожей почувствовать все, что подлежит простому перечислению, а потом выдыхаю и продолжаю.

Он был похож на гориллу, которая умерла и стала ангелом. То есть и волосы золотые, и взгляд светлый, и рост, и тело – все

очень красиво, но «тень обезьяны» никуда не делась: низкие надбровные дуги, плоский нос, характерные челюсти, широкие покатые плечи и длинные руки. Эдакая одухотворенная сексуальность, обусловленная прихотливой линией жизни: до двадцати лет он жил на Донбассе, был боксером, брил голову и круглые сутки носил спортивные штаны, а потом вдруг отрастил кудри и стал художником. Поступил в училище, начал рисовать вычурные картинки со множеством мелких деталей и читать Кастанеду. Да, и еще много танцевал, иногда подрабатывал манекенщиком, принял православие, и при всем том сохранил на редкость здоровый и веселый нрав.

Конечно, я потеряла голову от его пластики, силы, душевной бодрости и кубиков на животе, а мистицизм легко извинила, с кем не бывает в наши годы (в момент встречи ему было двадцать четыре, а мне двадцать шесть). Одно плохо – моя приятельница Тиночка, знакомя нас, шепнула: «Мы еще не спали, но…» При естественной разнузданности нравов у меня были принципы. Нельзя отнимать добычу друга, надо ждать, пока не наиграется. Целую ночь мы танцевали втроем, просто танцевали, едва соприкасаясь кончиками пальцев, смеялись и пили портвейн, а потом я вернулась в Москву и позабыла на время и кудри, и кубики.

За зиму я получила пару Тиночкиных писем с приветом от Сеньки (да, имя у него самое что ни на есть хулиганское), а больше никаких упоминаний. На прямой вопрос последовал ответ: «Нет, мы остались друзьями». Не сложилось, значит. А вот теперь моя очередь – и как только потеплело, я купила билет.

Я помню, как это бывает: ты врываешься в город вместе с горьким ветром железной дороги, вместе с запахом весны, с отчетливым ощущением победы, будто уже завоевала все и всех и есть три дня на разграбление, а потом нужно ехать дальше, дальше… Ну кто же устоит перед таким напором? Тина встретила меня на вокзале, отвезла к себе, а когда я вышла из душа, Сеня уже ждал – большой, светлый, покорный, жаркий. Взял за руку и повел к себе в общагу. Эскизы показывать.

Вахтерша взглянула косо, на мгновение стало неприятно – сколько ж таких он сюда перетаскал? – но это быстро прошло. Ведь и я не девица. Он явно хочет меня, а я его, а страсть всегда горит красиво и чисто, что бы там ни было до и после.

И комната его оказалась светлой и большой. Солнце лежало на полу, а по углам стояли две кровати и рабочий стол. Полки, паркет и подрамники золотились, пахло деревом и легкой пылью.

– С тобой кто-то еще живет?

– Парень один, он уехал сейчас.

На кровати или, может, на подоконнике? Они широкие и теплые, правда, завалены бумагой, но смахнуть недолго… Я повернулась и посмотрела ему в глаза – ну?!

Сеня засмеялся – просто так, от избытка жизненных сил – и выдвинул на середину комнаты стул. Потом еще один. Поставил их в полуметре друг от друга, посадил меня, притащил стопку эскизов, сел сам и стал показывать работы: вот этой два года, а это свежая совсем, тут я про индейцев обчитался, а вот кельты… Минут через сорок мы пошли обратно к Тиночке.