О любви (Сборник рассказов)
Шрифт:
— Дайте ему работу. Он пропадает. Пожалуйста…
Анчар смотрел в ее глаза, но думал о своем. Он думал: есть люди, которые умеют жить. Просто жить и радоваться. А есть — творцы. Они умеют отображать жизнь, а сами не живут. Сейчас, в эту минуту Анчар твердо знал, что не умеет ни жить, ни отражать. Каждый час, как фальшивый рубль, не обеспечен золотым запасом.
Монтажница презрительно дернула губой. В кино не просят, а тем более не посылают жен. В кино гордо ждут.
Второй засалился еще больше, нос заблестел от выступившего жира, хоть яичницу
Эля обвела их глазами. Слепые. Глухие. Не видят. Не слышат. Сидят, как рыбы в аквариуме, смотрят сквозь толщу воды.
Эля поняла, что ничего не получится, и успокоилась. Трезво посмотрела на эту троицу. Разве это люди? Недочеловеки. Рабы.
— Оставьте ваш телефон. Мы позвоним, — пообещал Второй.
— Вы не позвоните, — спокойно сказала Эля. — Все вы тут горнолыжники.
— Почему горнолыжники? — удивился Анчар.
— Когда один ломает шею, другому некогда остановиться. Он на скорости, — объяснила Эля. — Но ничего. Когда-нибудь вы тоже сломаете себе шею и к вам тоже никто не подойдет.
Эля повернулась и вышла из комнаты. Все трое молчали — минуту, а может, две. За это время поезд Элиной судьбы подошел к развилке. Отсюда, от развилки, было три пути: прямо, влево и вправо. Поезд остановился, как Илья Муромец. Но у Ильи на стрелках было ясно указано, где что найдешь, а где что потеряешь. Здесь не было написано ничего. Судьба ни о чем не сообщает заранее, а может, и сама не знает.
— Кто это Мишаткин? — спросил Анчар.
— Дохлый номер, — отозвался Второй. — Десять лет не снимается. Спился, по-моему.
Монтажница при слове «десять» снова вспомнила о картошке: десять или пятнадцать килограмм.
— А как же он живет? — спросил Анчар.
Второй пожал плечами.
— А профсоюз у нас есть?
— Есть, — подтвердил Второй. — И что с того? Профсоюз не может заставить вас снимать Мишаткиных, если вы не хотите.
Анчар посмотрел на Второго, осмысливая сказанное.
— Может быть, дать ему шофера грузовика? — вслух подумал Анчар.
— Это же почти массовка, — напомнила монтажница. — Десять лет не сниматься, и в массовку.
— Сделаем две-три реплики, будет эпизод.
Стрелка судьбы щелкнула. Поезд пошел прямо. Рельсы благодарно и преданно стелились под колеса.
Игоря Мишаткина пригласили на роль шофера грузовика, который потом стал кучером кареты-тыквы.
Игорь сидел в гримерной и волновался, что гримерша Валя недостаточно скрывает его потертость. Игорю хотелось быть красивым. Потом он сообразил: чем хуже, тем лучше. Густой тон покрыл лицо неинтеллигентным, жлобским загаром. Не скрыл, а наоборот — проявил морщины. Линия глаза в окружении морщин напоминала рисунок голубя мира Пикассо. Овал глаза — очертания голубя, птичье тело. А веер морщин в углу — хвост. В довершение на передний зуб надели серебряную фиксу, на голову — плоскую кепочку.
Получился типичный люмпен. Казалось, что это не артист Театра киноактера, а настоящий ханурик, которого задержали на дороге и попросили сняться в кино.
Кучер тыквы был с
Эти два Мишаткина, особенно первый, вызвали на съемочной площадке смех. Смешно, когда узнаваемо. Узнаваемо — когда правда.
Из восьмидесяти минут экранного времени Игорь прожил на экране четыре минуты и сказал одну фразу: «Никогда хорошо не жили, нечего и начинать». Но запомнились и он, и фраза. Игоря узнавали в метро. И когда он ехал на эскалаторе вверх — замечал: на него смотрят те, что едут вниз, — и он возносился, возносился. Казалось, что эскалатор донесет его до облаков.
Эля решила воспользоваться просверкнувшей удачей и пошла в районный отдел распределения жилплощади. Отдел находился на первом этаже. Раскрыв дверь, Эля увидела человеческий муравейник. Но в муравейнике — дисциплина, а здесь — хаос. Значит, потревоженный муравейник. Краснолицый инспектор громко отчитывал женщину:
— Как вы себя ведете? Вот возьму и вызову сейчас милицию.
— А что я сделала? — оправдывалась женщина.
— Как что сделали? Побежали в туалет вешаться.
— Да ничего не вешаться. Просто в туалет, и все.
— Вы сказали: «Если не дадите квартиру, пойду в туалет и повешусь». Вот люди слышали.
— А что нам остается делать?
Очередь заурчала. Назревал бунт.
— Товарищи! — растерялся инспектор. — Ну что я могу сделать? Я — исполнитель. И если в районе нет жилья, я вам его не рожу.
Эля поняла: с исполнителем разговаривать бессмысленно.
Когда подошла ее очередь, спросила:
— Кто у вас тут самый главный?
— В каком смысле? — обиделся инспектор.
— Ну кто решает, — объяснила Эля.
— Малинин, — назвал инспектор. — Но вас к нему не пропустят. Вас много, а он один.
Малинин сидел без пиджака, смотрел домашними глазами. Он узнал Игоря, с удовольствием рассказал ему, что сам из военных, служил на подводной лодке. Подлодка — хуже, чем заключение. В заключении — лесоповал, тайга, много свежего воздуха. А на подлодке замкнутое пространство, кислорода не хватает, можно сойти с ума. Некоторые и сходили, и даже пытались разгерметизировать лодку, чтобы разом все покончить. Но подлодку один человек не может вывести из строя. Надо нажать сразу две кнопки в разных концах. А двое одновременно, как правило, с ума не сходят.
Игорь сочувственно слушал, кивал головой. Ему тоже хотелось рассказать, как он десять лет не снимался и эти десять лет осели в нем копотью на сосудах, на душе. Пасмурно жить. Но жаловаться было нельзя. В сложившейся расстановке сил Игорь не имел права выглядеть жалким. Он должен был глядеться хозяином жизни, который почему-то живет в коммуналке.
Разговор окончился тем, что реактивного братца с сестрой отселили в отдельную однокомнатную квартиру в Ясенево, на край леса. А Мишаткиным досталась вторая комната. Отдельная квартира на Патриарших прудах. И все по закону. Сейчас Москва освобождается от коммуналок.