О мире, которого больше нет
Шрифт:
Я часто заходил к братьям Мееру и Бореху, сыновьям Мойше-столяра. Эти мальчики были мне не ровня: они едва могли прочитать молитву. Но зато они умели пилить, строгать, сверлить, работать штампом, обивать доски льняным полотном, сколачивать столы и скамейки. Они пускали меня в мастерскую своего отца, давали построгать доску, пройти по ней фуганком, забить гвозди. Еще интереснее было смотреть, как мальчики помогают отцу делать гробы для мужиков. Мойше-столяра в основном кормили гробы, которые у него покупали мужики изо всех окрестных деревень. Часто крестьяне заказывали гроб для больного человека, когда он был еще жив. Сначала к больному приводили фельдшера Павловского, который умел делать только две вещи: ставить клистир и мазать йодом. Если больному не становилось лучше, посылали за попом. И всю дорогу, пока поп в своем святом облачении ехал к больному, сопровождавший его костельный органист звонил в колокольчик [370] . Мужики
370
…поп в своем святом облачении ехал к больному, сопровождавший его костельный органист звонил в колокольчик. — Имеется в виду обряд соборования, то есть помазания елеем тяжелобольного. Если больной безнадежен, то его после этого еще и причащают. По католической традиции, священника, едущего соборовать, сопровождает служка, звонящий в колокольчик.
371
Мужики и бабы, заслышав святой колокольчик, тут же падали на колени. — Прохожие, заслышав колокольчик, преклоняют колени, так как священник везет «святые дары».
372
Святая вода. — И.-И. Зингер ошибается: помазание больного происходит не водой, а елеем.
— Уже были и Павловский, и поп, — говорили они. — Ничего не помогает, надо заранее подготовить гроб, чтобы потом не суетиться… Больной точно умрет…
Мойше-столяр пилил доски, красил крышку и обивал ее металлическими крестами, которые закупал в Варшаве, или рисовал крест черной краской. Отец несколько раз вызывал его к себе и выговаривал ему по поводу крестов на гробах.
— Реб Мойше, разве еврею пристало такое дело? — спрашивал он. — Вы же набожный человек…
— Ребе, иначе мне придется побираться, — возражал реб Мойше. — У меня жена и дети… За каждый грош бьешься…
Мой отец только вздыхал. А мне очень нравилось смотреть на то, как работает Мойше-столяр. Это был рослый здоровый человек, с тяжелыми мозолистыми руками трудяги. От него всегда пахло деревом, краской и льном. Он был добр ко мне, разрешал подержать пилу. Его сыновья, Меер и Борех (которого обычно звали Булей), помогали ему набивать подушки стружками. Часто Мойше приказывал одному из мальчиков лечь в приготовленный гроб, чтобы проверить, правильна ли мерка. Мальчики этого не боялись: они привыкли. Они даже прятались в гробах, когда мачеха звала их, чтобы они помогли ей натаскать воды для лохани с бельем, над которой она стояла, согнувшись, и стирала. Эта женщина, казалось, стирала не переставая.
— Буля, Меер, чтоб вы сгорели! — кричала она. — Сходите к колодцу за водой!
Мальчики лежали, вытянувшись, в гробах, головы — на белых подушках, набитых стружкой, и делали вид, что не слышат. Они терпеть не могли мачеху, хотя она приходилась сестрой их умершей матери, никогда не называли ее мамой, как она того хотела, а только тетей и не желали помогать ей со стиркой. И им было за что на нее обижаться: она плохо с ними обращалась, унижала их. Один из братьев долгое время по ночам мочился в постель, хотя уже учил в хедере Хумеш, и мачеха вывешивала простыню во дворе, чтобы все мальчики видели, что делает ее пасынок… Она ругала Меера и Булю, давала им обидные прозвища, и за это они ее ненавидели и не отзывались на ее крики. Лежали, затаившись, в новых гробах — и веселились от души…
Их отец, бывало, счищал мозоли ножом со своих натруженных рук, и делал это так запросто, как будто, например, чистил картошку.
Часто я ходил в гости к моим друзьям, Калмену и Носну, сыновьям Мойше-Мендла-мясника, который терся среди хасидов и хотел быть среди лучших людей местечка, но его сыновья ни за что не соглашались сидеть и учиться, как он того требовал. Мойше-Мендл-мясник пытался вбить в них Тору изо всех своих мясницких сил. Он просил у меламедов, чтобы те без всякой жалости пороли его сыновей.
— Хоть убейте этих молодчиков за то, что не знают Геморы, — просил он меламедов, которых и так не нужно было упрашивать. — Дерите без всякой жалости!
Частенько он, не надеясь на меламедов, собственными руками учил сыновей любви к Геморе. Он бил их до крови,
— Убью, но сделаю вас учеными людьми! — кричал он и продолжал побои.
Мой отец вступался за мальчиков:
— Реб Мойше-Мендл, оплеухами Тору не вобьешь. Не хотят учиться — пусть станут ремесленниками.
Но Мойше-Мендл и слышать о таком не хотел. Он не мог допустить, чтобы сыновья своим невежеством помешали ему играть роль хасида, в которую он вошел. Но побоями он так ничего и не добился. Его дети не захотели выбиться «в люди». Сначала старший парнишка, Липе, забросил Тору и стал бала-голой, но возил не пассажиров, а бревна из леса к Висле. Среди крестьянских парней, которые занималась этим промыслом, он был единственным евреем. Блондин невысокого роста, крепкий, как дубовый кряж, он шагал за бревном, лежащим на четырех колесах, соединенных жердями. Тяжело ступая по песчаным улицам местечка, Липе погонял свою лошадку:
— Вьо, гайда, вьо!..
Крестьянские парни пытались ему досадить, но Липе не позволял плевать себе в кашу. Он мог любому дать сдачи своими короткими сильными руками.
Потом и младший брат, Калмен, рыжий и веснушчатый, тоже забросил Гемору и стал помогать отцу рубить мясо и перегонять бычков из деревни в местечко. Однажды с Калменом случилось несчастье. Его отец рубил мясо на колоде, а Калмен случайно поднес руку слишком близко к топору, и отец нечаянно отрубил ему два пальца. У парня была не по летам железная выдержка: он закусил губу и даже не заплакал. Фельдшер Павловский намазал ему культи йодом. Мне этот парень очень нравился своей простотой. Мне нравилось, как он краснеет из-за своего невежества, стыдится его. Хотя Калмен был на добрых несколько лет старше меня, это не мешало нашей дружбе. Он рассказывал мне всякие мальчишеские истории и вообще вел себя как ребенок.
Еще больше я любил их самого младшего брата, Носна — тоже рыжего, веснушчатого и ужасно застенчивого: он всегда заливался краской, когда кто-нибудь с ним заговаривал. В отличие от отца, который старался втереться в круг ученых людей и хасидов и очень хотел казаться чем-то большим, чем был на самом деле, дети держались скромно, тихо, стеснялись людей. Так же тихо и скромно держалась их мать, Мирл, маленькая измученная заботами женщина, которая, хотя ей было за сорок, рожала не переставая: каждый год по ребенку. Она всегда или была беременной, или кормила, или рожала. При этом она успевала готовить, стирать, штопать, ставить заплаты и заботиться обо всей своей огромной семье. В доме было полно детей. Когда рождался мальчик, Мирл лежала в постели до обрезания [373] , слушая из-за простыни, как ученики хедера ежедневно читают Кришме. Но когда на свет появлялась девочка, она вела себя иначе. На третий день после родов Мирл уже готовила и стирала, как ни в чем не бывало. Как-то раз я сам видел, как эта маленькая белокурая женщина лазила на чердак за сеном для коровы на второй день после того, как родила очередную дочь. Еще она всегда варила большие горшки для всей семьи, и не только для своих, но и для посторонних: у нее за столом всегда сидели бедняки, в доме было полно знакомых, соседок, родственников и родственниц, приезжавших изо всех ближайших деревень и лесов. И для всех Мирл варила и пекла. В доме всегда пахло жареным луком, борщом с чесноком, кашей, заправленной зеленым луком. Ее еда просто таяла во рту. Меня она тоже все время угощала и умоляла не отказываться. Эта женщина радовалась, когда у нее ели.
373
Когда рождался мальчик, Мирл лежала в постели до обрезания. — То есть в течение восьми дней.
Я обязан был попробовать приготовленную ею жареную печенку, вымя, которое она жарила на вертеле [374] , фаршированную селезенку, потрошки, легкие и шкварки. Больше всего мне нравился ее черный ржаной хлеб и просо с молоком. У нас в доме такого не было: это считалось крестьянской едой, а мне нравилась простая пища. Как-то раз у Мирл мне даже довелось есть мясо нерожденного теленка: в корове, которую Мойше-Мендл отвел на бойню, обнаружили теленка. Такого теленка не нужно нести к шойхету [375] , и было странно вкушать мясо, которое было кошерным без шхиты.
374
…вымя, которое она жарила на вертеле. — Иудаизм запрещает совместное употребление в пищу мясных и молочных продуктов. Тем не менее вымя есть можно, но приготовление его требует специальных ухищрений, в том числе обжаривания на открытом огне.
375
Такого теленка не нужно нести к шойхету… — Согласно Галахе, если нерожденный теленок извлечен из чрева коровы, зарезанной шойхетом, то для употребления его мяса в пищу шхита не требуется.