О неином

Кузанский Николай

Фердинанд. Хорошо убедил, отец. И я уже ясно вижу, что все сказанное самим богословом освещается при помощи этого А. И всего более нравится мне утверждение самого Дионисия, что богословы почитают благость самого Бога как первую причастность, откуда я вижу, что все божественные имена обозначают причастность непричащаемому. Но поскольку с уничтожением самого A все подобное лишается и значения, и причастности, так как все причастно A, я радуюсь тому, что обретаюсь - и причем, согласно богословам, до всего - в благости. Ведь раз то, к чему все стремится, есть предмет стремления в смысле блага, то само A, без которого все прекращается, правильно называется благостью.

Моисей называет творца движением, направленным к созданию всего, так как он видит, что это - хорошо. Следовательно, если благо есть начало вещей, то все, без сомнения, существует постольку, поскольку оно - благо. Как говорит Дионисий, благо не отлично как от прекрасного, так и от всего существующего35; это у него - от A. Поэтому последнее в нем отражается лучше всего. А если A заблещет в чем-либо лучше всего, то это последнее непременно и является и называется благом.

Николай. Твое рассмотрение отчетливо потому, что ты правильно рассматриваешь все посредством A. Не обдумал ли ты также и то, в каком смысле богослов утверждает, что единое есть как бы элемент всего, и вместе с тем в «Мистической теологии» отрицает, что Бог есть единое?36

ГЛАВА 17

Фердинанд. Я обратил внимание, что он утверждает так, как ты говоришь. Однако прошу тебя, разбери подробно, как понимать эти слова.

Николай. Полагаю, что он хотел сказать этим следующее. Подобно тому как с прекращением единого прекращается единичное и с прекращением какого-либо элемента прекращается то, что элементом оформлено (elementata), так с уничтожением А одинаковым образом прекращается все. В самом деле, оно относится ко всему внутренне и глубже, чем элемент к составу из элементов.

Фердинанд. Следовательно, Давид из Динанта и философы, которым он следовал, весьма мало ошибались, когда именовали Бога материей (hylen), умом (noun) и природой (physin), а видимый мир - видимым Богом37.

Николай. Давид называет hylen началом тел, noun, или ум,- началом душ, physin же, или природу,- принципом движения и не усматривает, чтобы они, как [заключенные] в начале, отличались между собой, почему он так и сказал. Ты же теперь увидел, что A определяет все это и само существует в них, хотя и не есть что-либо из них. Потому пусть ни это, ни ничто такого рода - то есть то, что богослов называет единое как бы элементом всего,- не смущает тебя; ты не ошибешься, если будешь всегда возвращаться к A и к тому, что мы допустили.

Фердинанд. Ты безупречно учишь и просвещаешь меня, и особенно нравится мне то, что богослов пишет Гаию, потому что это ясно и совершенно согласуется с тем, что ты говорил.

Николай. Что именно?

Фердинанд. Слова богослова: «Если кто-нибудь, созерцая Бога, понимает, что созерцает,- он созерцает не Бога, но нечто»38. Поэтому, если бы Давид из Динанта увидел, что Бог есть «материя», пли «ум», или «природа», он, конечно, увидел бы нечто, но не Бога.

Николай. Удивительный ты, Фердинанд. И конечно, еще удивительнее, если бы ты рассмотрел в отношении сказанного выше нечто более глубокое.

Фердинанд. Скажи, пожалуйста, что именно?

Николай. Слова богослова: «Так как все мыслимое является чем-либо, то поэтому оно не есть Бог»39. Нечто же есть нечто иное. Значит, Бог, если бы он мыслился, во всяком случае мыслился бы не как иное. Отсюда, если он не может мыслиться в качестве того, что обозначается при помощи «иного» и «нечто», то он не может и мыслиться как нечто, поскольку он не обозначается при помощи «нечто». Поэтому Бог, если бы он созерцался, созерцался бы выше и прежде чего-угодно иного и выше ума. Но прежде иного ничего не может ' быть усмотрено,

кроме неиного. Следовательно, ты видишь теперь, что неиное направляет нас к началу разумному, превосходя и предваряя и иное, и все умопостигаемое. Богослов изъясняет это там же, и даже то, каким образом совершенное познание этого неиного может быть названо незнанием, поскольку оно есть познание того, кто превыше всего познаваемого. Вот что теперь да будет сказано из нашего удивительного богослова. Действительно, достаточно для наших предположений этого наряду с тем, что он высказал подобным образом в других местах.

ГЛАВА 18

Фердинанд. Теперь, если у тебя есть время, то давай войдем в рассмотрение некоторых сторон того, что достойно изложено у величайшего и проницательнейшего перипатетика Аристотеля. И так как он никоим образом не может быть совершенно неизвестен тебе, то скажи, прошу, что хочет открыть нам философ такого размаха?

Николай. Я полагаю, именно то, что приводит к познанию истины.

Фердинанд. Что же он открыл?

Николай. Право, откровенно признаюсь, не знаю. Но он утверждает, что чтойность (quidditas), объект ума (intellectus), всегда ищут и никогда не находят. Так именно он говорит в «Первой философии»: «Труднее всего и обладает наибольшей двусмысленностью вопрос, является ли, как говорили пифагорейцы и Платон, единое и сущее не чем иным, как субстанцией сущего, или нет? Или какой-нибудь другой субстрат - дружба, например, [Эмпедокла], или, согласно другому,- огонь, по третьему - вода, или, по четвертому,- воздух?» То же самое говорит он и в другом месте той же книги: «Как сейчас, так и некогда и всегда ищут и всегда подвергают сомнению, что такое само сущее, то есть что такое субстанция. Ведь одни говорят, что оно есть единое, другие - что многое»40.

Фердинанд. Во всяком случае отдадим должное словам великого философа. Сделай же так, чтобы мы проницательным взором проникли в эти речи философа.

Николай. Попытаюсь, сколько смогу. Я полагаю, что Аристотель исследует, есть ли единое и сущее не иное что, как субстанция сущего, потому что он нашел субстанцию вещей в неином. В самом деле, он увидел, что субстанция не есть что-нибудь иное, и поэтому он усомнился о сущем, о едином, о дружбе, о воздухе, о воде и обо всем, является ли что-нибудь из этого субстанцией вещей, раз все это он воспринимал как нечто иное. Он, следовательно, предположил, что субстанция вещей существует и что не существует их много. Сомневался же он, как и все другие, в том, что она собой представляет. Он столкнулся в своих исканиях со всеми [другими], которые давали ей разнообразные наименования и старались определить, была ли она кем-либо хорошо названа. И наконец, оказалось, что до него никто не назвал ее хорошо. Именно, кто бы ни назвал ее, называл нечто иное или иное что, а не саму простейшую чтойность вещей, относительно которой он во всяком случае видел, что она не может быть чем-либо иным. И в этом философ, конечно, не ошибся, но здесь он, как и другие, остановился, так как видел, что всякий рациональный способ овладения столь вожделенным и изысканным знанием совершенно недостаточен41.

Фердинанд. Вижу, что с философом случилось то, что ты предсказывал.

Николай. Что же?

Фердинанд. А то, что ищущий увидеть, какова субстанция видимого, ища при помощи зрения ее среди видимого, не обращает внимания на то, что до всего иного (anterioriter) он воспринимает свет, без которого он не мог бы ни искать, ни находить видимого. Если же он обратился бы к нему, то он бы перестал искать его в чем-либо ином. Именно так и случилось с философом: когда он искал умом существа вещей, ему явился свет, обозначаемый при помощи неиного, потому что без него он не мог бы искать. Но все же он не заметил, что свет, само не иное, и был не чем иным, как искомым. Но так как он в неином искал иное, то он и нашел только иное в отношении к иному, почему в процессе искания он нашел нечто довольно отдаленное от этого.