О них не упоминалось в сводках
Шрифт:
— Эх, закурить бы сейчас, — мечтательно сказал Гаркуша.
Семенихин достал помятую пачку папирос, протянул Гаркуше:
— Последняя. Чуток мне оставишь.
Гаркуша просительным взглядом посмотрел на меня.
— Кури, только незаметно, — разрешил я.
Он зажег спичку у самой земли, прикрыл огонь широкими ладонями и с наслаждением затянулся табачным дымом.
Из-за угла дома, где залегли фашисты, вынырнули два солдата с ручным пулеметом, распластались на земле. Не успели они открыть огонь, как Семенихин короткой очередью из автомата сразил
— Двадцать первый, двадцать второй, — тихо произнес Николай. Он вел счет убитых фашистов с самого начала войны.
Немцы открыли ответный огонь. Отлетали щепки от дощатой изгороди, осыпались ветки еще не созревшей смородины, сзади звенели разбитые оконные стекла. Гаркуша осторожно отложил папиросу и стал тщательно прицеливаться. Выстрела я не слышал, так как в это время вражеская пуля рикошетировала от моей каски: по голове словно ударили дубинкой.
— Один есть, испекся! — донеслось до меня восклицание Гаркуши.
Сзади раздался вдруг шорох, упало что-то тяжелое. Я обернулся. В палисаднике появилась загорелая девушка, невысокая и коренастая. Белое полотняное платье испачкано сажей и пятнами запекшейся крови.
— Ложись! — сердито прикрикнул я. Девушка прилегла около нас.
— Вся в белом, хороша маскировочна для нашей позиции! — с иронией сказал Гаркуша.
— В подвале трое раненых… Перевязала их, а больше сделать ничего не могу, — голос девушки дрожал от волнения. — В больницу бы их отправить…
— Ребята, будем отходить, — распорядился я.
— А раненых бросите? — презрительно спросила незнакомка. — Фашисты ведь добьют их!
— Раненых заберем с собой, — ответил я.
— Нас теперь четверо, управимся, — добавил Гаркуша..
В это время из переулка выбежало с десяток гитлеровцев. Они, приближаясь к нам, на ходу стреляли из автоматов.
— Вот тебе и отошли! — прошептал Гаркуша.
— Огонь! — крикнул я.
Несдобровать бы нам, да выручили пулеметчики, которые оказались в соседнем доме. Они прикрывали отход своей роты. Их пулемет сразу скосил почти всех немцев. Двух гитлеровцев настигли пули Семенихина и Гаркуши. Перестрелка смолкла. Бой гремел слева от нас.
— Ну, теперь можно и покурить, — сказал Семенихин, обращаясь к приятелю. — Давай папиросу, хватит с тебя!
Гаркуша не ответил.
— Ой! — вскрикнула девушка, переворачивая разведчика вверх лицом. Из правого виска Гаркуши била ярко-красная струйка. Кровь залила все лицо и гимнастерку. На земле валялась почти докуренная, но еще дымящаяся папироса.
Семенихин быстро нагнулся над телом друга, прижал ухо к его груди.
— Не бьется…
Жалко было Гаркушу, восемнадцатилетнего комсомольца, приставшего к нам из другой части. Помню, он с собой носил письмо от любимой девушки. Письмо это было читано-перечитано десятки раз и хранилось в кармане гимнастерки, около самого сердца.
Бережно подняли мы бездыханное тело и понесли через огород. Девушка следовала за нами. Войдя в высокую рожь, мы остановились. Теперь уже не только слева, но и справа раздавались выстрелы. На западной
— Я пошла, — решительно заявила девушка.
— Сбегай с ней, посмотри, что там за раненые, — сказал я Семенихину.
Минут через пять Семенихин вернулся.
— Ну как? — спросил я, раздумывая, что делать с телом Гаркуши: похоронить здесь или перенести в лес?
— Один раненый куда-то уполз, а два уже умерли… Девушку звал с собой. Не пошла… — Семенихин помолчал и, будто угадав мою мысль, предложил: — Окопчик тут есть. Давайте Ваню в нем похороним.
Едва успели мы засыпать тело Гаркуши землей, как поблизости начали рваться мины. Осколки с неприятным визгом пролетали мимо, сбивая колосья.
Мы быстро отошли к лесу, где встретили батарею Чапенко, которая задержалась на позициях у высоты 168,0. Да и как не задержаться! Отсюда видны были густые цепи фашистов, двигавшиеся по открытому полю. Их догоняли автомашины. Часть солдат начала садиться в грузовики. По такой цели грешно было не пострелять, тем более что немцы заходили во фланг отступающему полку. Два уцелевших в батарее орудия открыли беглый огонь прямой наводкой.
Мимо нас проезжало 76-миллиметровое орудие из полковой батареи. Я остановил командира орудия и приказал бить по немецкой пехоте. Расстояние до нее — не больше километра. Промахов не было.
Мы так увлеклись, что не заметили, как к углу леса, неподалеку от нас, подошли немецкие автоматчики. Только когда затрещали автоматные очереди, мы прекратили стрельбу.
— Обходят, гады! — воскликнул Чапенко. — Вот они слева. Огонь!
Пока разворачивались тяжелые гаубицы, расчет полковой пушки успел сделать три выстрела. Автоматы смолкли. Фашисты скрылись в лесу.
— Легко мы отделались, — тихо сказал Семенихин. Он все время сопровождал меня, выполняя обязанности и разведчика, и связного, и ординарца.
Оставив двух убитых лошадей, батарея тронулась на новый рубеж. Когда проезжали мимо злополучной опушки, Семенихин, заметив что-то, бросился в лес. Послышались выстрелы. Взяв несколько красноармейцев из орудийного расчета, я поспешил на выручку разведчику. Но он уже шел к нам навстречу, ведя перед собой немецкого солдата с поднятыми руками. Обмундирование гитлеровца было испачкано землей.
— Что делать с ним? — спросил Чапенко.
— Расстрелять и точка, — предложил батарейный пулеметчик Михаил Коротких.
Совсем недавно в Рогачеве погибли от вражеской бомбы его жена и сынишка. Он готов был душить гитлеровцев голыми руками.
Немец, видя суровые, гневные взгляды, произнес что-то на своем языке.
— Просит, чтобы его не убивали, — перевел красноармеец П. И. Ведерников. — У него есть мать, жена, маленькая дочь…
«Ну и что же! — подумал я. — У меня тоже есть дочь, а где она? Может, ее уже нет в живых?! Кто в этом виноват? Вот один из тех, кто поднял руку на нас, нарушил счастье наших детей…»