О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Тогда Нат<алья> Гр<игорьевна> была недавно овдовевшая молодая женщина. Она была замужем за потомком того кн<язя> Яшвиль, который участвовал в убийстве Императора Павла, после чего остаток жизни провел в покаянии им содеянного.
Муж Нат<альи> Гри<горьевны>, полковник лейб-гвардии Царскосельского гусарского полка, делал быструю карьеру, но внезапно умер, оставив молодой жене двух маленьких детей. Судьба их впоследствии была трагична. Кроме детей, кн<язь> Яшвиль оставил большое, совершенно расстроенное имение Сунки близ Смелы, когда-то принадлежавшее друзьям Пушкина — Раевским.
Молодая вдова осталась в
Разоренное имение скоро превратилось в благоустроенное, с виноградниками, с фруктовыми садами, с огромным, приведенным в образцовый порядок лесным хозяйством. В Сунках была построена прекрасная школа, где крестьянские дети обучались различным ремеслам, баня (в Малороссии их не знали, а с тех пор баней пользовалось все огромное село Сунки).
Многое было задумано и умно осуществлено Натальей Григорьевной. В имении, еще недавно запущенном, теперь цветущем, Нат<алья> Гр<игорьевна> устроила мастерскую кустарных вышивок, образцами коим служили музейные вещи XVII–XVIII века. Вышивки скоро стали популярны не только в России — они шли в большом количестве за границу. В Париже сунковские крестьянки получили золотую медаль. Вышивки эти давали молодым женщинам и девушкам-крестьянкам отличный заработок, особенно в зимнее свободное время. Так жило село Сунки до 1917 года…
Горе, когда-то пережитое, забывалось, дети росли… Наши отношения крепли, выросли в дружбу. В Киеве мы жили визави: кн<ягиня> Яшвиль со своей сестрой С. Г. Филипсон жила в небольшом особняке, наполненном художеством, музыкой, заботами о детях. Нат<алья> Григ<орьевна> до замужества училась у Чистякова, была и тут даровита, как всюду, к чему ни прикасались ее ум и золотые руки.
Наталья Григорьевна в моей жизни заняла большое место. Она сердечно, умно поддерживала все то, что могло меня интересовать, духовно питать. Часто у нее я находил душевный отдых, как человек и как художник. Ее богатая натура была щедра в своей дружбе, никогда, ни на один час не покидала в трудные минуты. Видя меня иногда душевно опустошенным, одиноким, она звала меня вечером к себе и частью в беседах об искусстве, частью музыкой — Шопеном, Бахом, а иногда пением итальянских старых мастеров небольшим приятным своим голосом — возвращала меня к жизни, к деятельности, к художеству. Я уходил от нее иным, чем приходил туда.
У нее были обширные знакомства, связи, по преимуществу среди киевской знати. Но я не любил бывать у Яшвиль в дни приемов: уж очень я был несветский человек.
За массой дел по имению, по разным светским и благотворительным обязанностям, она успевала заниматься искусством. Она хорошо, строго, по-чистяковски рисовала акварелью портреты, цветы. Как-то сделала и мой портрет, но он, как и все с меня написанные, не был удачным.
Дети ее отлично, умно воспитывались, ее радовали. Постоянным и верным другом и помощником была ее сестра — Софья Григорьевна Филипсон — натура горячая, любящая.
Живя летом в своих Сунках, Нат<алья> Гр<игорьевна> однажды, когда я был уже вторично женат, предложила мне поселиться у нее на хуторе, в четырех верстах от Сунок.
Хутор Княгинино был уголком рая. Это был сплошной фруктовый сад с двумя прудами: в одном водились караси, карпы и пр<очие>, в другом было преудобно купаться. Славный
Там, на хуторе, жил приказчик — садовник Василий, хохол с мистическим мировоззрением, упорный кладоискатель, человек необыкновенной честности и не без романтизма в прошлом. В него, очень красивого, когда-то влюбилась помещичья дочь и, не имея возможности осуществить свою мечту, покончила с собой. Серьезность, какая-то замкнутость Василия делали его одиноким, и лишь книги серьезного содержания отвлекали его от каких-то далеких дум.
Были на хуторе и еще служащие — семья малороссов-стариков с внуком Трохимом, приятелем и сверстником моих детей. Во время покоса, нашей страды, нанимались временно рабочие из села.
Славно нам жилось в Княгинине. Часто наезжали гости из Сунок в экипажах и верхами. Они пили у нас чай, насыщались и уезжали шумной ватагой домой.
Я много работал. Там были написаны почти все этюды к Марфо-Мариинской обители. В Сунках же был написан портрет Натальи Григорьевны, бывший на моей выставке 1907 года, потом у самой Натальи Гр<игорьев>ны и после 1917 года перешедший в Киевский Исторический музей [297] …
В Княгинине мы узнали о том, что объявлена война. Это было тяжелое известие, и кто мог подумать тогда, представить себе все бедствия, кои с тех дней посыпались на наше Отечество… Сын Нат<альи> Гри<горьевны> пошел добровольцем в армию, был взят в плен под Перемышлем, затем возвращен и погиб во время революции. Сама Н<аталья> Г<ригорьевна> стояла в великую войну во главе огромного госпиталя и по воле вдовствующей Императрицы ездила в Австрию для осмотра лагерей с нашими пленными. Поездка ее, говорят, дала хороший результат.
297
Портрет Н. Г. Яшвиль (1905) находится в Киевском государственном музее русского искусства.
С именем кн<ягини> Нат<альи> Григ<орьевны> Яшвиль у меня связаны сотни самых благородных, прекрасных воспоминаний…
Мне вспоминается и другая достойная женщина — Наталья Ивановна Оржевская, урож<денная> княжна Шаховская, сестра депутата Думы — Кн<язя> Д. И. Шаховского. Она — юная, где-то под Варшавой, живя у своего родственника, принимала как хозяйка Императора Александра II, приехавшего на охоту. Фрейлиной Н<аталья> И<вановна> выходит замуж за генерала-адъютанта Оржевского. Венчание в Аничковом дворце, благословляет невесту Император Александр III.
Так начался жизненный путь Натальи Ивановны, окруженной почетом, богатством и проч<им>. Душа ее тянется к иному. Она вся в поисках добрых дел, и только уступая мужу, делавшему большую служебную карьеру, остается светской женщиной, «выезжает», принимает и т. д.
Муж Н<атальи> И<вановны> — известный шеф жандармов, затем Виленский генерал-губернатор, она — одна из красивейших придворных дам. Душой же она в больницах, приютах, в общежитиях курсисток.
Проходят годы… Муж умирает, умирает тяжело. Она делает из него христианина, хоронит у себя в Новой Чартории, строит над могилой церковь, приглашает Прахова и меня украшать ее.