О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Деррида Жак

Поскольку я все же люблю его, хотел бы все-таки предостеречь скверного читателя от излишней торопливости: я называю скверным и тем самым уличаю читателя оробевшего, которому хочется определенности, полного решимости таки отважиться (на то, чтобы отторгнуть читаемое, иначе говоря, притянуть его на себя в стремлении хоть так выведать, на что же ему рассчитывать; он стремится предвосхитить случившееся, хоть как-то предвосхитить). Так вот, неблагодарное это занятие, милейший. Хуже некуда, чем стремиться предопределить читаемое. В предсказаниях мало проку, как нет проку, читатель, в твоем нежелании возвращаться к прочитанному.

Какой бы ни была их первоначальная длина, утраченные пассажи обозначаются прямо по месту сожжения пробелами

в 52 знака и величина уничтоженного пространства согласно некому уговору у же не подлежит уточнению. Таким образом, речь может идти об имени собственном или знаке препинания, об апострофе, который всего лишь заменяет опущенную букву, либо о целом слове, об одной или нескольких буквах, а также о коротких или длинных фразах, многочисленных или редких, а иногда и изначально незаконченных. Естественно, я говорю о связи слов или фраз и знаков, которых недостает внутри, если так можно выразиться, открытки, письма или письма-открытки. Что же касается полностью уничтоженных посланий, то обозначить их хоть как-нибудь не представляется возможным. Сначала я думал сохранить числа и даты, места, где были сделаны подписи, но отказался от этого. На что в таком случае была бы похожа эта книга? Прежде всего, я действительно хотел, такова была одна из целей моей работы, создать книгу — отчасти по причинам, которые покрыты тайной и, я думаю, останутся таковыми, отчасти по другим, о которых я должен умолчать. Какая-то книга, но вместо чего? Или кого?

Что касается 52 знаков, «52 молчаливых свидетелей», речь здесь идет о числе, которое мне представляется загадочным и символичным — иначе говоря, криптограммой, выведенной научным способом, а потому наивной, которая стоила мне долгих подсчетов. И если бы я сейчас заявил, и это правда, клянусь вам, что я полностью забыл как правило, так и составляющие этих подсчетов, забыл настолько, как если бы я бросил их в огонь, я заранее предугадываю ту реакцию, которую этот поступок вызвал бы у одних и у других. Я бы даже смог написать огромную диссертацию по этой теме «Все «за» и «против», с или без психоанализа», но здесь это было бы не к месту, Замечу только, что об этом как раз, хоть и не напрямую, и будет идти речь на протяжении всей книги.

Кто пишет? Кому? И чтобы отправить, адресовать, доставить что? По какому адресу? И без какого-либо желания вызвать удивление и тем самым привлечь внимание ореолом таинственности, я должен со всей честностью заявить в конце концов, что этого я не знаю. Более того, я бы не проявил и малейшего интереса к этой корреспонденции, к пробелам в ней, я имею в виду публикацию переписки, если бы у меня не было хоть какой-то уверенности на этот счет.

Так пусть же авторы и адресаты не всегда будут с необходимой очевидностью идентичны от послания к посланию, пусть авторы не обязательно совпадают с отправителями, а адресаты с получателями и даже с читателями (тобой, например) и так далее, вы сами испробуете и почувствуете это, иногда очень живо, и в то же время останетесь в замешательстве. Это именно то неприятное чувство, за которое я прошу прощения у каждого читателя и читательницы. По правде говоря, это не только неприятно, это неотвратимо связывает вас с трагедией. Это запрещает вам регулировать дистанции, устанавливать или разрывать их. Я в какой-то степени оказался в таком же положении, и в этом мое единственное оправдание.

Как бы вы ни были подкованы в вопросе обращения корреспонденции или движения психоанализа, во всем, что под этой маркой может оказаться ложным, вымышленным, псевдонимным, одноименным или безымянным, вам это не принесет желаемого успокоения, причем ничто не может быть ни в коей мере сглажено, смягчено или прояснено только из-за того, что я безоговорочно беру на себя всю ответственность за эти послания, за все то, что сохранилось от них либо было утрачено, и, дабы помочь вам обрести душевное равновесие, я подписываю своим собственным именем Жак Деррида ^[1] .

1

Я

сожалею, что ты не очень-то полагаешься на мою подпись исходя из того, что нас будет много. Это верно, но я говорю это не для того, чтобы добавить себе авторитета и вырасти в твоих глазах. Еще менее, чтобы вызвать чье-либо беспокойство, я знаю, чем это может быть чревато. Ты прав, нас бесспорно много, и я не настолько одинок, как иногда говорю, жалуясь тебе или пытаясь тебя соблазнить.

7 сентября 1979 года

3 июня 1977 года.

Да, ты была права, отныне, сегодня, сейчас, в каждое мгновение на этой открытке, мы лишь крохотные остатки, «чтобы не закрывать счет»: не забывай — мы то, что сказали, написали, сделали друг из друга. Да, и ты опять-таки права, эта «корреспонденция» тотчас нас захлестнула, именно поэтому необходимо было бы сжечь все, оставив лишь пепел бессознательного — и никто никогда ничего не узнал бы об этом. «Остаток на счету», я бы предпочел говорить исключительно о том, какое же все-таки было предназначение всему сказанному нами друг другу. Я стыжусь за свое стремление быть понятным и убедительным (в конечном счете как будто для других), мне стыдно говорить и писать на общепринятом языке, что-либо значить в отношении тебя, как если бы

Я похож на посланника античности, некоего гонца, несущего то, что мы дали друг другу, которого едва ли можно назвать наследником, ведь в этом качестве он до такой степени искалечен, что не способен даже принимать, соизмериться с тем, что ему доверено хранить, и я бегу, бегу изо всех сил, чтобы принести им весть, которая должна остаться в тайне, но я все время падаю. Хорошо, оставим это. Сегодня на это еще нет времени, итак, только эти открытки. Мне никогда не хватало времени написать тебе о том, о чем я хотел бы написать, да, времени никогда не оставалось, и если я пишу тебе не прерываясь я буду отправлять тебе всего лишь почтовые открытки. Даже если это письма и несмотря на то, что в конверт я всегда их кладу несколько

После заседания обмен мнениями продолжается на лужайке в Бальоле. Ты можешь представить себе, в глубине, чуть слева маленькая квартирка колледжа, в которой я спал, к ней ведет узкая каменная лестница (этот цветок, что это? он оттуда?)

Вокруг слишком много кроватей, которые зовут.

Я тебе сейчас же позвоню.

3 июня 1977 года.

и когда я зову тебя: любовь моя, любовь моя, тебя ли я зову или свою любовь? Ты, моя любовь, тебя ли я так называю, к тебе ли обращаюсь? Я не знаю, насколько хорошо сформулирован вопрос, и он меня пугает. Но я твердо уверен, что ответ, если я его когда-нибудь получу, придет ко мне от тебя. Только ты, моя любовь, только ты должна узнать об этом.

мы действительно требуем от себя невозможного, оба.

«И ангелы небезупречны»,

любимый.

когда я называю тебя моя любовь, зову ли я именно тебя или я говорю тебе: любовь моя? и когда я говорю тебе любовь моя, признаюсь ли я тебе в своей любви или просто тебе говорю: ты — любовь моя, и, значит, ты и есть моя любовь. Я хотел бы столько тебе сказать.

3 июня 1977 года.

а ты, скажи мне

я люблю все те ласковые слова, которыми называю тебя, и все-таки у нас есть как бы только одна губа, чтобы все высказать

с древнееврейского он переводит «язык», если это можно назвать переводом, как губа. Они хотели возвыситься, чтобы их губа стала единственной во Вселенной. Вавель, отец, давший свое имя смешению, беспорядку, размножил губы, вот почему мы разделены, и в это мгновение я умираю от желания поцеловать тебя нашей губой, единственной, которую я не устану слушать.

4 июня 1977 года.

я не слишком отчетливо помню, но я был не прав. Я ошибался, считая, что мне не воздалось то, чего я, по сути, не воздал себе сам, для тебя, тебе. Тебе? Что это значит? Хорошо, не будем об этом, оставим рассуждения.