О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только
Шрифт:
25 сентября 1978 года.
Конечно, мы обречены гореть в аду — мы предпочли его, необходимо было его предпочесть и иметь возможность оплатить его себе, подарить его себе в виде технотелеомашиноштуковины, нежная любовь моя. Как достичь того, чтобы наслаждаться т. е. л. е.? (Это предлог всех наших сцен, программа.) Позволяя тебе писать, писать любыми способами (я их насчитываю по меньшей мере семь), вращаться во всех твоих языках, моя иностранка. У меня нет ни языка, ни жанра (я хочу также сказать, ни пола), и с тех пор я люблю тебя. Фрагмент не прослушивается (как говорят работники звукозаписи).
и поклясться никогда не жить, то, что ты называешь жить вместе.
ты помогаешь мне, мы помогаем друг другу умереть, не так ли, ты будешь там
26сентября 197 8
очень беспокоится, ходит от одного доктора к другому (я забыл рассказать тебе о его письме и телефонном звонке накануне моего отъезда, который, кажется, очень встревожил его). Я его успокоил насколько возможно (впрочем, я думаю, что, в сущности, я не люблю это слово «истерика», подобные истории с ним случаются уже не первый раз). На предложение (это был предлог) вернуть мне «мертвое письмо» («кто его знает, что может случиться»), я заставил себя рассмеяться, как делают перед стариками или больными, когда они говорят о своей смерти («что ты, перестань», «не будь глупым»). И я сказал «не вопрос», договорились.
Я снова взялся за свое «завещание» (legs). Я не знаю, доведу ли его до конца. Я полюбил время, проведенное здесь. Но мне тебя очень не хватает. Как мне тебя не хватает.
Естественно, Сократ пишет это для того, чтобы сказать: Сократ не музыкант. Ты помнишь этот «посмертный фрагмент» нашего друга («чудовищная нехватка артистического и мистического таланта», таинственный совет, всегда повторяемый появлением мечты: "Сократ занимается музыкой"»…). Итак, он пишет, и под диктовку, вот что он представляет.
Я хотел бы написать тебе что-нибудь неслыханное, чтобы ты наконец прекратила меня ненавидеть. Знай, что у меня нет от тебя никаких секретов. Но я знаю, что я всегда буду ненавидим (тобой, сначала тобой), потому что у меня нет другого адресата (настоящего), кроме тебя, но ты в этом не уверена. Как я могу писать тебе, что я могу сказать тебе, чтобы успокоить тебя. Разумеется, даже если растрогать тебя, этого будет мало. Нужно, чтобы ты верила мне. Даже если эта фатальность веры делает тебя сумасшедшей. Даже если ты уже больше не знаешь, кто ты. Ни я. Страдание этого безумия не оставляет меня так же, как и тебя, по крайней мере в этом можешь быть уверена. Наш шифр уникален, вот он:
26 сентября 1978 года. Я только что звонил с улицы, было постоянно занято. Ты всегда поступаешь так, как если бы ты игнорировала постоянную возможность самоубийства у меня (извини, мы поклялись никогда не угрожать друг другу тем, что убьем себя, я только хотел сказать тебе, что я был очень нетерпелив в этой кабинке, и вдруг в голову мне пришла мысль убить себя, всего на мгновение, но все-таки, и я никогда не соглашусь с тем, что у тебя есть телефонный аппарат, я хочу сказать, который функционирует, ну в общем, когда я не звоню, то, что ты видишься с людьми, заставляет меня меньше страдать — в конце концов это то, о чем я подумал на улице). К счастью, было письмо, которое ты отправила до моего отъезда. Оно ждало меня здесь. Сон, который ты мне рассказываешь, — ужасен. Этот таинственный голос, который предупреждал тебя, что на какой-то запрещенной могиле было твое имя, думаешь ли ты, что это был я. Запрещенная для кого в самом деле? Для тебя самой?
Сменим тон, пожалуйста, это слишком грустно. Кстати, по поводу кладбища, я сообщаю тебе, что начал бегать вместе с Джимом (после этих сумасшедших покупок экипировки, он выбирал все как приданое), и вот — мы бегаем по большому кладбищу. Как всегда, разговаривая по дороге, как положено, и время от времени я, переводя дыхание, останавливаюсь возле какой-нибудь могилы (много профессоров Иейла в этих аллеях, я хочу сказать, уже покойных), Джим щупает у меня пульс (о, он просто чудесный, я расскажу тебе о нем, он совсем помешался на своем беге, я не знаю, что он там этим регулирует, но он во всем мастер, я думаю, что он знает все).
Как в прошлом году, я посылаю тебе кассету, с подборкой, на ней я записал фрагмент Монтеверди — и еще Combattimento, я читаю его на всех языках, Tancredi, che Clorinda un uomo stima Vuol nel' armi provaria al paragone… Er eilt stur-misch nach, und schon von weitem verrat ihn das Gek-lerr seiner Waffen. Sie bleit stehen und run (это
Р. S. Ты понимаешь, Танкред, на французском это невозможно. Можно ли умереть от любви в этом языке? В этом мое везение, это всегда так и случается только со мной, нужно было, чтобы я наткнулся на этот язык и чтобы он был только один, я цепляюсь за него как утопающий за соломинку, именно я, а ведь я даже не француз (но все же, но все же). Как найти мне подходящий тон с этим продажным языком? Как мне сойтись с ним? и заставить его шантажировать? Я благословляю тебя, я не посылаю тебе свое благословение, я благословляю тебя, моя рука на твоих глазах.
27 сентября 1978 года.
За Сократом он тверд, как закон.
Правосудие, закон — это (nomos, nemein, понимай это как хочешь, чем больше воздаешь, тем ты богаче) распределение, это именно то, что это означает, конечно же, это всегда переписка, что еще можно распространять и разделять, давать и получать по разделу? Новая секретарша Департамента, я уверен, уклоняется от этого, мне бы не хотелось подозревать ее еще в чем-то худшем. Она не отдает мне письма по мере того, как они прибывают. У меня впечатление, что я утомляю эту полную даму, занимающуюся редкими марками. Ничего не выходит. Я прекрасно знаю, что события происходят в другом месте, там, где, я думаю, уже нет почты, но все-таки. Я снова пытался работать над своим завещанием и этим проклятым предисловием. Работа движется очень неравномерно. То, что ты говоришь мне, не очень-то мне помогает, ты снова позволяешь модистке взять верх, я вижу, как только я поворачиваюсь спиной, твое «определение» набирается сил. Но какая часть тебя сильнее нас? Я посылаю тебе одного Сократа, я отрезал его от партнера всего лишь одним старательным движением ножниц. Сзади, я плохо рисую маленькую шапочку 1930-х (подходящую для обоих полов), это твой демон, кто-то, неважно кто, из твоей семьи, дядя из Центральной Европы или тетя, которую ты даже не знала. «Демон — это бессознательное», говорит о Сократе наш друг, которого я читаю в переводе наших друзей. И вот еще что:
«Кто уловил в письмах Платона хотя бы лишь веяние божественной наивности и этой уверенности в Сократовом видении жизни, тот почувствует также, что невероятный мотор сократизма вращается в некотором роде позади Сократа (это не я подчеркнул) и что нужно смотреть на него через Сократа, как через некую тень». Перечитай все еще раз (стр. 100), это потрясающе:
«Сократ ни одного мгновения не думал, что трагедия может «выразить истину»… Посредством чего молодой поэт-трагик Платон начинает с того, что сжигает свои поэмы, чтобы стать последователем Сократа». (В этом, я думаю, коварство Платона проявляется еще выразительнее.) Взгляни еще раз, что он говорит на странице 133 о высшем образовании и журналистике, а в другом месте об изобретении Платоном романа, а еще об Аристофане, для которого Сократ был самым великим из софистов. Пусть в По ту сторону». Фрейд запомнит только свою речь, вот что красноречиво свидетельствует об отношении психоанализа ко всему этому