О приятных и праведных
Шрифт:
— Не уходите, — вкрадчиво сказала она. — Или возьмите меня с собой. А как насчет ваших штук, мистер Сладость? Какие бы они ни были, я могу их исполнить. Да еще и научить вас кой-чему.
Что-то мелькнуло в мутном свете, разделяющем их, порхнуло к нему на запястье, легко прошлось по волоскам вдоль предплечья. То был тонкий, как острие карандаша, кончик хлыста для верховой езды, другой конец которого держала Джуди.
Дьюкейн отдернул руку и быстро вышел из комнаты. Полуощупью прошел по холлу, распахнул парадную дверь и зажмурился от неожиданно яркого света на улице. Он торопливо зашагал по тротуару — и едва не столкнулся с Биранном, который нес в руках бутылку. Оба в смятении обменялись взглядами, и Дьюкейн поспешил дальше, успев заметить, что лицо Биранна исказилось от страха.
Глава двадцать пятая
— А почему звери не сморкаются? — спросил
Ответа как будто никто не знал, не нашлось и охотников начать обсуждение этой темы. Мэри варила блюдо из ревеня. Пола, водя глазами по странице «Энеиды», погрузилась в думы о собственной тайной напасти. Дьюкейн был занят составлением и оценкой сугубо тайных картинок с Джуди Макрейт.
— Дядя Тео требует к себе Минго, если можно, — сказала, появляясь на кухне, Генриетта. — А вам пришла открытка, Джон.
Близнецы извлекли из Монтрозовой корзины уютно прикорнувшего в ней Минго и, таща его в четыре руки, удалились.
На открытке Дьюкейн увидел фигуры женщин, носящих чадру. На другой стороне Кейт писала: «Мой милый, женщины под чадрой — волнующее зрелище, хотя не мне бы говорить, поскольку ни за что не согласилась бы оказаться на их месте. Здесь дивно! Сегодня утром наблюдала, как собачки выделывают нечто неописуемое. Уточнять на открытке не решаюсь. Не знала, что у собак бывают пороки! С любовью».
Дьюкейн опять перевернул открытку и хмуро оглядел женские фигуры. Он вспомнил, что его в Танжере тоже волновал вид женщин в чадре, и это воспоминание как-то противно примешивалось к мощным флюидам Джуди, все еще окутывающим его. Как удивительно, что столкновение с ничем не прикрытой Джуди привело ему на память скрытых от посторонних взоров африканок. Видимо, некое устройство, заключенное в нем, автоматически отзывалось одинаково на два этих образа. Я отключаюсь от действительности, думал он, я становлюсь таким же, как Радичи, все воспринимается непрямо, все происходит у меня в мозгу. И кстати, в чем же состоят мои штуки?.. Вопрос был не лишен интереса.
Он снова перевернул открытку, стараясь сосредоточиться на мыслях о Кейт, чудесной Кейт, с ее нимбом курчавых золотистых волос и ласковым, теплым нравом. Но Кейт ускользала от его внимания, и то центральное место, которое ей полагалось бы занимать, либо пустовало, либо скрывалось от глаз. Стойко держалось все то же ощущение автоматизма. Мне нужно ее присутствие, думал он. Я плохо приспособлен к отсутствию, во всяком случае — к ее отсутствию.
Душевное равновесие Дьюкейна было нарушено не только самою Джуди, но и тем, что она ему сказала. На первый взгляд открытие, что «операции», которые производил Радичи, совершались в заброшенных бомбоубежищах на подвальном этаже министерства, как будто подтверждали, что подозрения тех, кто опасался за интересы спецслужб, не лишены оснований. Занятия магией могли быть просто ширмой, прикрытием для ночных деяний совсем иного рода. Однако по некотором размышлении Дьюкейн решил, что это маловероятно. Радичи, при желании, и так ничего не мешало оставаться в здании министерства хоть на всю ночь, а придумывать на свою голову разные сложности с участием девиц, когда у тебя совершенно другие цели, значило бы идти на бессмысленный риск. Нет, заключил Дьюкейн, вновь получается, что эту историю следует принимать за чистую монету. Вот только какова она, эта чистая монета? В который раз на него накатило постылое чувство автоматизма. Может быть, и нет в этой тайне никакой сердцевины, — ничего, кроме унылых сексуальных исканий неуравновешенного мужчины?
Следующим шагом, наметил себе Дьюкейн, будет встретиться снова с Макрейтом, чтобы тот показал ему то место в подвале, где Радичи совершал свои неведомые обряды. Желания вновь созерцать миссис Макрейт Дьюкейн не испытывал и предпочел письменно известить мистера Макрейта, что тому надлежит явиться в понедельник к нему в министерство. После чего, повинуясь едва ли не паническому побуждению сбежать, велел Файви везти его в Дорсет. Совокупность последних событий взбаламутила его, и он горько пожалел, что Кейт и Октавиан в такое время, как на грех, в отъезде. Из аппарата премьер-министра пришло сообщение, что история с Радичи, как о том еще давно говорил Октавиан, выплеснулась-таки наружу и от него требуется представить доклад о ходе расследования, хотя бы и самый предварительный. Получив это сообщение, Дьюкейн понял, как далек сегодня от чисто официального его интерес к этому расследованию, как глубоко он в нем увяз и как важно ему, ради себя же самого, докопаться до сути. При этом его не покидало ощущение, будто его влечет вперед, никогда полностью не прерываясь, некая нить. Стоило следу завести его в тупик, как неизменно
— Где Барбара? — спросил он у Мэри. — Поехала кататься верхом?
— Нет, пони растянул сухожилие на ноге. Она, по-моему, у себя.
— Все еще горюет по Монтрозу?
— Да, отчаянно! Вчера опять плакала. Ума не приложу, что могло приключиться со злосчастным созданием. Кошки не исчезают и не гибнут просто так.
— Я слышал, как Пирс говорил ей, будто Монтроз утонул, — сказал Дьюкейн. — Он не должен говорить Барбаре такие вещи!
— Знаю, что не должен, — коротко отозвалась Мэри, помешивая ревень.
— Ну что ж, схожу, пожалуй, проведаю ее. Негоже ей в такой день сидеть и хандрить у себя в комнате. Может быть, прогуляемся с ней до Вилли. Не хотите, Пола, составить нам компанию?
— Нет, спасибо.
Пола бросила на него тревожный, озабоченный взгляд. Лицо ее казалось замкнутым, серым, — лицо фехтовальщика, глядящее сквозь густую сетку маски. Нужно с ней встретиться по-человечески, с привычным уколом совести подумал Дьюкейн, разговорить Полу, узнать у нее, в чем дело. Кого же мне повидать сейчас, торопливо спросил он себя, — Барбару или Полу? Но уже, вызванный тем же уколом совести, замаячил перед ним осуждающий образ Джессики. Вот с кем необходимо повидаться в самом скором времени, подавленно и смятенно подумал Дьюкейн, и мысль об этом тотчас умерила порыв его сочувствия Поле. Верх одержало предпочтение. Барбара сможет его утешить. Стало быть, он пойдет к Барбаре. Дьюкейн поднялся с места.
— Постарайтесь привести Вилли к чаю, Джон, — сказала Мэри.
— Постараюсь, но успеха не жду.
Дьюкейн вышел из кухни. В стеклянные филенки парадной двери било солнце, высвечивая отполированные розоватые вмятины на стертых плитах мощенного камнем холла. Дьюкейн поднял с пола Эдвардову «Естественную историю Селборна» [39] и аккуратно положил на стол. Видно было, как на лужайке перед домом Кейси с двойняшками, сидя на клетчатом красном пледе, лущат горох. Не отнимая руку от столешницы, Дьюкейн задержался в залитой солнцем знакомой прихожей, с щемящим, но уже новым чувством, трогательным, сладостным и острым, — восприятием невинного мира, мира, который он любил, в котором нуждался и который, конечно же, никоим образом не мог утратить безвозвратно! Невинность много значит, думал он. Она не кончается, когда ее теряешь. Она так или иначе присутствует в твоей жизни, теплая, свежая, совершенно недоступная автоматизму, унылому однообразию. Бедный Биранн,подумал он. И — вновь мелькнула та же волнующая мысль: Биранн еще придет ко мне…Дьюкейн стал подниматься вверх по лестнице.
39
Городской район в графстве Йоркшир.
Дойдя до площадки, Дьюкейн увидел в дальнем конце коридора Пирса, который только что поднялся по черной лестнице, ведущей из судомойни. Пирс, который его не заметил, шел, осторожно ступая, и нес в руке белую плошку. Стараясь не расплескать ее содержимое, открыл дверь своей комнаты и вошел туда. Дьюкейн полумашинально запечатлел в сознании увиденное, полумашинально сосредоточился. И вдруг, с мгновенным озарением, возвращающим его к действительности, разгадал, что оно значит. Помедлил, собираясь с мыслями, быстро прошел мимо комнаты Барбары, остановился возле Пирсовой двери и распахнул ее. На кровати у Пирса, свернувшись клубком, сидел Монтроз.