О себе, и своем творчестве (статьи, заметки, стихи)

Брехт Бертольд

"МАТЬ"

"Берлинский ансамбль" заново поставил мою пьесу "Мать" (свободно написанная по мотивам романа Горького, она не является обработкой классического произведения, хотя и авторизована Горьким), поставил потому, что мы хотим, чтобы наши рабочие, наша мелкая буржуазия, наша интеллигенция полюбили Советский Союз. Множество высказываний свидетельствует о том, что большинство зрителей поддаются этому воздействию. В 1932 году пьеса была поставлена в большей или меньшей степени в стиле агитпропа, хотя это, собственно говоря, историческая пьеса. Как таковая она и поставлена теперь, как поэтическое воспроизведение эпохи, ставшей уже классической. По форме пьеса основывается, в отличие от большинства новых пьес, на композиционных и выразительных средствах национального немецкого театра (от "Гетца" Гете до "Войцека" Бюхнера). В английском театре мы подобную

композицию находим у Шекспира и его современников, в русском - у Островского. Даже свободно включенные в пьесу музыкальные партии уже встречались в классике (во второй части "Фауста", в "Эгмонте" и т. д.). То, что в постановке есть стремление к яркой картинности, с моей точки зрения, ничуть не нарушает реализма пьесы, наоборот, способствует ему.

РАЗЛИЧИЕ В МЕТОДАХ ИГРЫ

Вайгель и Андреасен в роли Тересы Каррар

Сравнение игры Вайгель и Андреасен в немецком и датском спектаклях "Винтовки Тересы Каррар" дает возможность сделать существенные выводы о некоторых принципах эпического театра. Вайгель - артистка высокой профессиональной квалификации и коммунистка, Андреасен - артистка любительского театра и тоже коммунистка. Оба спектакля были поставлены одинаково и шли в одной декорации.

Вопрос об актерском даровании в данном случае можно опустить, потому что интересующие нас различия в игре могли бы быть констатированы и при более или менее одинаковом даровании. То, что игра Вайгель, по свидетельству всех зрителей, производила большее впечатление, может быть объяснено иными причинами, чем превосходство дарования.

Обе актрисы следовали эпическим принципам в том смысле, что почти полностью отказались от перевоплощения в создаваемый ими образ, - так они добивались того, что и публика отказывалась от вживания в образ. Разница, однако, состояла в том, что к Вайгель, в отличие от Андреасен, публика не теряла интереса.

В противоположность Андреасен, Вайгель каждым жестом и каждой репликой вынуждала публику занять определенную позицию относительно происходящего (так что я, сидя в публике, слышал неодобрительные возгласы по поводу поведения рыбачки, ратовавшей за нейтралитет), - и это было следствием того, что сама актриса всегда занимала четкую позицию. Андреасен играла так, что публика покорно следила за всеми происшествиями. Точка зрения рыбачки ("надо быть нейтральным") казалась полностью объясненной средой и тем, что знали зрители из предыстории Тересы, она казалась естественной и, так сказать, не могла быть другой. Изменение ее точки зрения в результате переживания (сын, которого она долго старалась не пустить на войну, погиб от войны, которая посредством нейтралитета - так и не была устранена из жизни общества) тоже казалось ясным и естественным. Зритель следил за эпизодом естественной эволюции, и в каждый момент этого эпизода проявлялась естественно-научная закономерность. Не были выявлены отдельные противоречия в поведении персонажа: нейтралитет Вайгель - Каррар не полный, не стопроцентный; она не всегда была сторонницей нейтралитета, да и сейчас не окончательно стоит на этом; вспомним ее удовлетворенность мужеством сыновей, воинственные черты ее характера, ее недовольство поведением священника, ее соглашательские свойства и т. д. Героиня, которую представляла Андреасен, была гораздо пассивнее, чем рыбачка в исполнении Вайгель. Все, что случалось, случалось с ней, а не благодаря ей. Да и женщина-боец, в которую Тереса Каррар превращалась в конце, не была у Андреасен бойцом особого, противоречивого характера (бойцом за отказ от насилия). У Вайгель боец за нейтралитет превращался в бойца за ликвидацию войн.

Таким образом, в исполнении Андреасен действие не было достаточно интересным, так что зритель не получал того, что давала ему Вайгель, - а именно, возможности вжиться в образ и вместе с героиней интенсивно и длительно переживать по крайней мере ее эмоции. Зрителю в самом деле не хватало тех гипнотических сил, воздействие которых он обычно испытывал на себе в театре. Ее великолепный отказ от подобных средств воздействия, обусловленный естественной стыдливостью и прекрасным пониманием собственного достоинства, едва ли не стал недостатком ее игры. Для такого метода, когда события изображаются как естественные и лишенные противоречия, нужна, казалось бы, другая система игры, суггестивная система старого театра, если только при этом зрителю не грозит в слишком большой степени опасность потерять интерес к происходящему.

Из сказанного следует, что Андреасен,

которой не хватает опыта и техники игры как для старого, так и для нового театра, имеет две возможности для дальнейшего развития: она может овладеть либо одной, либо другой техникой. Ей надо учиться либо тому, чтобы играть суггестивно, пользоваться вживанием в образ и, добиваясь этого вживания от публики, мобилизовывать сильные эмоции; или же она должна научиться уточнять свою позицию относительно изображаемого ею персонажа и добиваться того, чтобы и публика заняла эту позицию. Если она хочет пойти по второму пути, она должна все то, что в настоящее время она ощущает более или менее смутно, преобразовать в твердое знание и найти возможность сделать это знание знанием публики. Она должна знать, что она делает, и показать, что она это знает. Играя работницу, она отнюдь не должна сама становиться ею, но должна показать, чем работница отличается от женщины из буржуазии или мелкой буржуазии. Особенности работницы она должна представить сознательно, пользуясь особенными средствами.

О СТИХАХ БЕЗ РИФМ И РЕГУЛЯРНОГО РИТМА

Когда мне случается публиковать безрифменные лирические стихи, меня иной раз спрашивают, как это я позволяю себе выдавать такие поделки за поэзию; в последний раз аналогичный вопрос был мне задан по поводу моих "Немецких сатир". Он вполне закономерен: обычно, если стихи лишены рифмы, они по крайней мере держатся на устойчивом ритме. Многие из моих последних лирических сочинений не имеют ни рифм, ни устойчивого, регулярного ритма. Почему же я называю эти вещи лирическими стихами? Отвечаю: потому что они хоть и лишены регулярного ритма, но все же ритм (меняющийся, синкопический, жестовый) в них есть.

Мой первый сборник стихов содержал почти одни только песни и баллады, и там формы стиха были относительно регулярными; все стихотворения должны были петься, и к тому же не представлять никаких сложностей для исполнения, - я сам клал их на музыку. Без рифм было лишь одно стихотворение, построенное на регулярном ритме; но стихи рифмованные имели почти все нерегулярный ритм. В "Легенде о мертвом солдате" девятнадцать строф - вторые строки каждой из них дают девять ритмических вариантов.

1. UU - UU - U - И на мир никаких надежд

2. U - UU - U - Был кайзер весьма уныл

3. UUU - - - И наш солдат лег спать

4. U - U - UU - Он вышел в поле один

5. UU - U - U - - Или то, чем он теперь стал

6. U - U - U - А ночь была тиха

14. U - UU - UU - И кролики следом свистят

15. UU - U - U - Выходя его встречать

18.
– U - U - Кто видал его.

Затем я работал над пьесой ("В чаще городов"), занялся поэтичной прозой Артюра Рембо (в его "Лете в аду"). Для другой пьесы ("Жизнь Эдуарда II Английского") мне пришлось задуматься над проблемой ямба. Я увидел, что актеры читают текст с гораздо большей энергией, когда произносят трудные для чтения "корявые" стихи Шекспира в старом переводе Тика и Шлегеля, нежели когда они имеют дело с гладкими стихами в новом переводе Роте. Насколько же там сильнее выражено борение мысли в великих монологах! Насколько там архитектоника стиха богаче! Проблема была простая: мне была нужна высокая речь, но мешала полированная гладь обычного пятистопного ямба. Был нужен ритм, но не обычная равномерная трещотка. Вот как я поступил. Вместо того чтобы написать:

"Когда раздалась барабанов дробь,

И лошади в трясину погрузились,

Мой обезумел мозг. Быть может, все

Уже погибли, и остался шум,

Висящий меж землей и небом? Мне

Не нужно было так бежать."

я написал:

"С той поры как этот барабан, трясина,

И все лошади погрузились... Обезумел

Мозг сына моей матери... Ужели все

Погибли, и все кончено, и только шум

Висит еще между небом и землей? Не хочу

Я больше бежать."

Этот ритм передавал прерывистое дыхание бегущего человека, в синкопах лучше выражались противоречивые чувства Гавестона. "Жизнь Эдуарда II" была копией пьесы елизаветинского театра, если угодно - техническим этюдом. Я стремился представить некоторые социальные интерференции, неравномерное развитие людских судеб, поступательное и возвратное движение исторических событий, "случайное". Язык должен был соответствовать замыслу.

Нужно представить себе время, когда это писалось. Только что кончилась мировая война. Она не разрешила тех напряженнейших социальных противоречий, которые ее породили.